Том 10. Произведения 1872-1886 гг

Глубокое проникновение в суть исторического хода событий (отнюдь не теория фатализма) чувствуется в словах, сказанных здесь о Голицыне, не вступавшем в борьбу с Петром: «…теперь на другой стороне он видел новую силу, он видел, что невидимая сила спустила весы, и с его стороны тяжести перекатывались на другую». Эта невидимая сила — неизбежный ход истории, осуществляемый народом, который «поднялся за младшего царя» (т. 17, с. 164), результат действия «толп не думающих по-своему». Ход событий сильнее предначертаний отдельных людей — эта мысль, определявшая историческую концепцию «Войны и мира», развивается и в отрывках романа о начале петровского царствования.

Толстой, правда, не считает теперь, как в 1870 году, что на стороне преобразователей была истина. «На той стороне была неправда. Правды нет никогда в делах правительства». В этих думах, приписанных Голицыну, явственно виден сам автор, который скоро придет к отрицанию всякой власти, всякого правительства, как «неправедных» — антинародных.

Всеобщей смутой захвачены все — и те, что катятся под гору, как Василий Голицын или взявшие сторону Софьи зачинщики стрелецкого бунта, и те, что с Петром идут в гору. В отрывке, рассказывающем о том, как «всю сентябрьскую длинную ночь не спалось князю Борису Алексеевичу Голицыну», дядьке и ближайшему сподвижнику молодого царя, есть фраза, которая затем станет символическим началом «Анны Карениной» («Все смешалось в царской семье»).

Другая группа фрагментов незавершенного романа открывается событиями, происходившими через пять лет после перехода власти к Петру. Это — Кожуховский потешный поход 1694 года. Историческое брожение не улеглось. Теперь уже в лагере царя идет спор — между боярами, состоящими на службе у Петра, — о пользе и вреде немцев (то есть иностранцев), взявших силу. Великолепные диалоги и сцены, психология бывалых, опытных и молодых, горячих приверженцев Петра — в центре повествования.

В 1873 году был создан еще один цикл — приуроченный ко времени Азовских походов. Молодой царь, увлеченный строительством флота в Воронеже; большое собрание видных гостей в доме боярина Федора Алексеевича Головина, их разговоры о царе, невысказываемая, но очевидная неприязнь аккуратного и корректного Франца Яковлевича Лефорта к диким выходкам Бориса Алексеевича Голицына, и, наконец, сам Азовский поход, с замечательным эпизодом: смышленый, смелый солдат Алексей Щепотев бросается в воду за царской шляпой и затем разговаривает с царем. Здесь впервые выступает во весь рост фигура Петра, привлекательная и страшная одновременно.

На фрагментах об Азовском походе прекратилась в 1873 году работа над романом о времени Петра. Когда же в 1879 году писатель вернулся к этой эпохе, его волновали другие исторические конфликты: «…самозванцы, разбойники, раскольники» (т. 62, с. 477), то есть столкновение Петра не с боярами, а с народом, история крестьянских движений, народные беды и народное сопротивление.

В этой связи возник интерес Толстого к такому противоречивому явлению Петровской эпохи, как стрелецкое движение. Одно из начал, написанное в стиле народного сказа, Толстой озаглавил «Стрельцы», очевидно, намереваясь развернуть далее историю стрелецкого бунта. В других, избрав местом действия Ясную Поляну в «самое бурное время царствования Петра I» (разгар Северной войны, 1709 г.), он живописует милые его сердцу подробности деревенского быта и намечает столкновение крестьян с представителями царской власти, приехавшими взять не выданных в свое время рекрутов и наказать за укрывательство беглых. «Рассчитывали мужики, что беглых возьмут, да за укрывательство передерут всех, да еще остальных четырех ни из кого, как из них, возьмут». Здесь же автор высказывает нескрываемое предпочтение тому укладу деревенской жизни, который существовал тогда, сто семьдесят лет тому назад, когда у крестьян не было больших домов, но зато они жили большими семьями, когда мужики не ходили в сапогах и картузах, а бабы в ситцах и плисах, но деревня не знала денежных заработков. По стилю и содержанию эти фрагменты очень близки к началам других исторических романов, которые Толстой пытался писать в 1877–1879 годах, и к народным рассказам, созданным уже в 80-е годы.

В этот период, в преддверии перелома в мировоззрении, когда окончательно утверждалось резко критическое отношение Толстого к антинародной государственности вообще, фигура преобразователя России Петра, естественно, перестала его интересовать.

«В 1879 г. Толстого занимает уже не процесс преобразований, но их итог, и не случайно в набросках романа «Сто лет» действие начинается в самые последние годы правления Петра. Петровское время становится не самодовлеющей темой, а точкой отсчета»[35].