Том 10. Публицистика (86)

Статичность, самоуглубление, изоляция, декаданс, отличающие предреволюционную личность, теперь враждебны и несвойственны личности, перешедшей через революцию. Отнюдь не следует выводить отсюда, что новая личность особливо хороша, моральна, приятна и прочее. О, нет. Весь хмель, весь яд, горечь, угар революции у нее в крови. Что ж тут поделаешь!

Эти черти, выскакивающие из дыма и пламя, почти адского, – обуглены, испепелены, зубы их стиснуты. Они хотят жить. Целые фаланги расторопных, зубастых молодых людей пришли жить. И жить и строить они хотят по-своему. Что ж тут поделаешь!

Новая личность волева, талантлива (все неспособное к борьбе погибло) и сокровна революции. Она не отделяет себя, своей жизни от коллектива, от земли, на которой порождена. Во всем этом – зерно новой морали.

Вот те элементы, из которых, как мне кажется, рождается новая мораль:

Хорошо то, что – сильно, велико, действенно, талантливо, согласно.

Дурно то, что – слабо, убого, пассивно, изолированно, разъединено.

Мораль, я думаю, жестокая. Но и век жестокий.

Жестоко и мужественно новый русский поэт и прозаик не отделяет себя от русского, трагического бытия. Трагичность, мужественность, страстность (уклон в фантазию, в романтизм), жестокость и, очень часто, цинизм – вот намечающаяся характеристика новой русской литературы…

На крови и бедствиях заложен фундамент, на котором строится новый храм трагедии. Фундамент трагедии – миф. Фундамент новой, русской трагедии – миф революции: ее роковая последовательность, ее противоречия, ее высоты и бездны, ее обольщения и непереносимый ужас, ее сложная, многоголосая, как фуга, сама себя уязвляющая, исступленно творческая, славянская душа. Ее неотделимое участие в совершающемся.

Короткие, колючие, стремительно действенные, жестокие простотой и эпичностью повествования молодых, едва входящих в литературу, прозаиков являют собою новый тип мужественной и страстной литературы.

Мужественность, страстность, жестокость, чисто русская фантастика – быт молодого русского писателя.

Один четыре недели ездит на крыше вагона за мукой. Другой – пасет коров, играет у речного берега на дудке и сочиняет стихи про Африку, про обезьян, третий летит в Европу на аэроплане и, глубоко уверенный, что он сам разбойник, вор и конокрад, читает в берлинских залах поэму о Пугачеве. Всеволод Иванов идет пешком из Сибири в Петербург, по пути насчитывает свыше сорока тысяч трупов, видит, например, как одному человеку распарывают живот, кишку приколачивают к телеграфному столбу и этого человека заставляют бегать кругом столба. Про известного писателя Алексея Чапыгина тот же Всеволод Иванов пишет мне: «Из Олонецкой губернии выехал Чапыгин. Выделывал там мужикам за хлеб шкуры. Постарел, а юрок. Такие есть подпеньковые старички медвежатники…» Про себя Иванов пишет: «Родом буду из казаков, с Иртыша. Перешел много дорог, а с 17 года одна дорога – смертная. История моей жизни – веселая и страшная…» И далее – про Россию: «Все к чертовой матери должно быть прокалено, и тогда только выживем. И будем жить…»

И так далее, – не люди, а обугленные черти из дыма и пламя. Что ж поделаешь! Такова, видимо, судьба русской литературы – сменить лилею на кистень. Цинизма тоже много. В этом – уже чисто русская черта: так наплевать на самого себя, чтобы самого от себя своротило.

Видимо, – это нравится. А может быть, это от честности. Вернее – от гадливости, презрения ко лжи. Во лжи всегда есть мелкое и трусливое. Они же, новые писатели, – дети полей войны. А на полях войны – нет прикрас: грязно, кроваво, честно и мужественно. И ругаются на полях войны военными, нечеловеческими словами.

* * *

Согласно содержанию, в форме новой литературы заметны две основные склонности:

Возврат к диалогу. В поэзии – трагический диалог. В прозе – диалог рассказчика, повествователя (крутой поворот к Гоголю, к Горькому).

Приближение художественной речи к речи народной: введение жеста, гримасы во фразу, упрощение фразы, борьба с придаточным предложением.

Вместе с немецким платьем и французским обычаем в 18 веке была занесена к нам сложная, литературная фраза. Она была условной, галантной и безликой. Жест этой фразы был жестом поклона со шляпой и шпагой. Русскому барину, пудов на восемь весом, озорнику и борзятнику, великому объедале и опивале, в часы скуки и досуга, в непременном желании постигнуть французскую культуру, беря в руки книжицу, альманах «Галантный двоеженец», приходилось втягивать живот, умильно и несообразно клонить голову, стенать слабо… Не по-русски.

Конечно, – постигали французскую галантность, но пребывать долго в изящном утеснении было трудно, и, затем – ух, черт!.. Зови девок… И – трепака в расстегнутой венгерке.