Том 11

В высокой степени любопытно то, что Лев Толстой сделал^*, но «Петерб<ургские> ведом<ости>» врут, что он отказался будто потому, что христианину нельзя судить. Есть текст «по суду любящих имя твое — спаси мя». Судить самый высокий христианин может, и суд его будет благ, ибо, «любя имя божие», он может «спасти», а не погубить. Судиться «у своих», то есть у верующих, даже повелевается св. писанием. — Дело, вероятно, зависело от присяги, от ее убийственного для христианской совести текста, повелевающего нам «клясться богом». Я об этом в прошлом году давал заметку Вам. Гей^* ее (в Ваше отсутствие) счел негодною — и возвратил, — она напечатана под моим же именем у Аксакова, с заглавием^* «Снедаемое слово». Многие не произносят — «снедают» — слова присяги, — Толстой, очевидно, на это лукавство не согласился. Но он не один таков. Из военного министерства ко мне приезжал три раза казачий генерал Хрещатицкий, присланный по поводу той же моей статьи в «Руси», с просьбою комиссии по учреждению войск «составить новый, иной текст присяги», так как и в войсках люди (особенно казаки) тяготятся ужасающими клятвами русской присяги. Я два раза отклонял от себя это, но потом составил новый текст присяги, кажется довольно удачно. Хрещатицкий^* опять приехал ко мне благодарить меня и передавал «общий восторг». Присяга написана коротко, стильно, в христианском духе, без угрожений и самонадеянности.

Нынче по зиме это должно решиться для войск, но доколе же будет оставаться все это в нынешнем возмутительном виде для людей гражданских! Случай с Толстым слишком благоприятен, чтобы теперь промолчать об этом в чуткой газете. По крайней мере я так думаю и за напоминание о том прошу у Вас извинения.

Имя генерала Хрещатицкого, конечно, неудобно упоминать, но о деле, думается, можно бы написать хорошую передовую статейку.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

А Толстому, знаете ли, чего хочется!.. Он совсем онародовел и «жаждет пострадать». Поверьте, что это так!

26 А. С. Суворину

9 октября 1883 г., Петербург.

С величайшим бы удовольствием исполнил, о чем Вы мне пишете, Алексей Сергеевич, но я завтра уезжаю в Москву и теперь весь в сборах и хлопотах; а это надо написать спокойно и хорошенько. По приезде назад с радостью это сделаю. Это ведь не к спеху.

О Льве Н. Толстом я совершенно тех же мыслей, как и Вы, но это не исключает сбыточности моих предположений насчет «желания» постраждовать. Он будет рад, если его позовут к суду за ересь, но этого, как Вы справедливо думаете, — не будет. Желание постраждовать ведь даже прямо выражено им в конце его предисловия к его евангелию. Вихляется он — несомненно, но точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью. «Все религии хороши, пока их не испортили жрецы». У нас византиизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством, желая указать в евангелии не столько «путь к небу», сколько «смысл жизни». Есть места, где он даже соприкасается с идеями Бокля. Старое христианство просто, видимо, отжило и для «смысла жизни» уже ничего сделать не может.

На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны.

Поступки Толстого «есть чудачество», но оно в народном духе.

Разве Вы думаете, там тоже не чудачат? Но ведь без этого нельзя. — По приезде приду к Вам и поговорим.

Ваш Н. Лесков.

27 С. Н. Шубинскому

20 октября 1883 г., Петербург.

Уважаемый Сергей Николаевич!

Вчера я вернулся из Москвы, куда ездил не праздно: сделал некоторые свои книжные дела и кое-что добыл по части рукописей. Одна покупка есть превосходная — рукопись попа города Великих Лук: «Удивительные повести о семи мудрецах», 1702 года. Повести превосходные бог весть с какого латинского оригинала, — все любовные и действительно «удивительные». Напечатаны они нигде не были, и я полагаю, что мой экземпляр есть уника, в чем удостоверяет меня и Гатцук^*, хороший знаток старой литературы. Писано все уставом, с заставицами и зачальными литерами. Добра в них очень много, и прелюбопытного. Есть и еще нечто, но это самое дорогое и поистине прелюбопытное.

Прошу Вас, буде не слишком обременены материалом, — повидаться со мною. Я дома у себя ежедневно от 6 до 8 час. вечера, а когда Вы принимаете без отказа, — это мне по-прежнему остается неизвестно.

Так как «удивительные повести» могут быть гожи и для других изданий, которые ко мне обращаются за работами, то я просил бы Вас мне ответить: предвидится ли Вам в них надобность или нет? Повести все маленькие. С уставного письма я не могу сообразить точно, как с своей рукописи, но думаю, что каждая повесть не более одного листа, и читаться будут они со смехом и с интересом. Похабности в них есть, но простодушные, как в «Тысяче и одной ночи». По-моему — это клад для исторического журнала^*. Жалуйте!

Преданный Вам