Том 11. Драматические произведения 1864-1910 гг

Марья Ивановна. Да что же мне делать, когда ты хочешь оставить детей без ничего. Не могу я этого спокойно перенести. Ведь ты знаешь, что я не корыстна и что мне ничего не нужно.

Николай Иванович. Знаю, знаю и верю. Но горе в том, что ты не веришь ни истине, — ведь я знаю, ты видишь ее, но не решаешься поверить в нее, — ни истине не веришь, ни мне. А веришь всей толпе, княгине и другим.

Марья Ивановна. Верю тебе, всегда верила, но когда ты хочешь пустить детей по миру…

Николай Иванович. Это-то и значит, что не веришь. Ты думаешь, я не боролся, не боялся? Но потом я убедился, что это не только можно, но должно, что это одно нужно, хорошо для детей. Ты всегда говоришь, что если бы не было детей, ты бы пошла за мной; а я говорю: если б не было детей, можно бы жить, как мы живем, мы губили бы одних себя, а мы губим их.

Марья Ивановна. Ну, что же мне делать, коли я не понимаю?

Николай Иванович. И мне что же делать? Ведь я знаю, зачем выписали этого жалкого, наряженного в эту рясу, человека с крестом и зачем Алина привезла нотариуса. Вы хотите, чтоб я перевел именье на тебя. Не могу. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя двадцать лет нашей жизни, люблю и хочу тебе добра, и поэтому не могу подписывать тебе. Если подписывать, то тем, у кого отнята, крестьянам. А так не могу. Я должен отдать им. И я рад нотариусу и должен сделать это.

Марья Ивановна. Нет, это ужасно! За что такая жестокость? Ну, ты считаешь грехом. Ну, отдай мне, (Плачет.)

Николай Иванович. Ты не знаешь, что ты говоришь. Если я отдам тебе, я не могу оставаться жить с тобой, я должен уйти. Не могу я продолжать жить в этих условиях. Не могу я видеть, как не моим уж, а твоим именем будут выжимать сок из крестьян, сажать их в острог. Выбирай.

Марья Ивановна. Как ты жесток! Какое же это христианство? Это злость. Ведь не могу я жить, как ты хочешь, не могу я оторвать от своих детей и отдать кому-то. И за это ты хочешь бросить меня. Ну и бросай. Я вижу, что ты разлюбил. И даже знаю почему.

Николай Иванович. Ну, хорошо. Я подпишу. Но, Маша, ты требуешь от меня невозможного. (Подходит к столу, подписывает.) Ты хотела этого. Я не могу так жать. (Уходит.)

Занавес

Действие третье

Действие происходит в Москве. Большая комната, в ней верстак, стол с бумагами, шкап с книгами, зеркало и картина, заставлена досками.

Явление первое

Николай Иванович в фартуке работает у верстака. Строгает. Столяр-мастер.

Николай Иванович (вынимает доску). Так хорошо?

Столяр (налаживает рубанок). Не больно. Вы смелей, вот так.

Николай Иванович. Да хорошо бы смелее. Да все не ладится.

Столяр. Да и на что вашей милости столярное мастерство? И нашего брата развелось столько, что жить не дают.

Николай Иванович (опять работает). Совестно жить праздно: не…

Столяр. Ваше дело такое. Вам бог дал именье.

Николай Иванович. Вот то-то и есть, что я считаю, что бог ничего не дал, а люди сами забрали, у своих братьев отобрали.

Столяр (в недоумении). Это так. А все же вам ни к чему.

Николай Иванович. Я понимаю, что вам странно видеть, что в этом доме, где столько лишнего, я хочу зарабатывать.

Столяр (смеется). Нет, что ж, господа известное дело. Всего хотят доходить. Вот теперь шерхебелем пройдите.

Николай Иванович. Вы не поверите, смеяться будете, а я все-таки скажу, что жил я прежде так, не стыдился, а теперь я поверил Христову закону, что все мы братья, и мне стыдно так жить.

Столяр. Стыдно, так раздайте.

Николай Иванович. Хотел, да не удалось, жене передал.

Столяр. Да вам и нельзя. Привыкли.

Из-за двери голос: «Папá, можно?»

Николай Иванович. Можно, можно, всегда можно.

Явление второе

Те же и Люба.

Люба (входит). Здравствуйте, Яков.

Столяр. Здравия желаю, барышня.

Люба. Борис поехал в полк. Я боюсь, что он там сделает, скажет что-нибудь. Как ты думаешь?

Николай Иванович. Что я могу думать? Сделает то, что есть в нем.

Люба. Ведь это ужасно. Ему так мало остается, и вдруг он погубит себя.

Николай Иванович. Он хорошо сделал, что не зашел ко мне; он знает, что я ничего ему иного не могу сказать, как то, что он сам знает. Он сам говорил мне, что оттого и вышел в отставку, что понимает, что нет более не только беззаконной, жестокой, зверской деятельности, как та, которая вся направлена только на убийство, но что нет унизительнее, подлее ее — подчиняться во всем и беспрекословно первому встречному, старшему чином; он все это знает.

Люба. Того-то я боюсь, что он знает это и захочет сделать что-нибудь.