Том 11. Зга

Обложил Змей Антиохию, и такой ужасный, – от страха помирали. И всякий день пожирал Змей по непорочной деве. Сколько горя! А был в Антиохии один купец крепкой веры, очень любил свою дочь и так не хотелось ему отдать ее Змею. Настал черед. Что делать? Пошел купец в башню, – в башне хранилась рука Крестителева, – пошел просить Крестителя, – все отказались, нет управы на Змея, некому помочь! Помолился он Крестителю и как стал прикладываться, тайно сустав из мизинца и выкусил. И уж ночью смело повел к Змею дочь. Не боится Змея: сохранит Креститель! А Змей уж пасть разинул, вот поглотит. Тут купец косточку ему, что выкусил-то, да прямо в пасть. А из Змея дух вон.

– Разрубили по суставам, и всякому досталось по косточке, – продолжала Анна Ивановна, – Фирсова солдата помните? Водопроводчик. Взял Фирсов косточку, да себе в карман и сунул. А она карман-то и проела, насквозь прожгла и ушла!

Анна Ивановна покачала головой, и в глазах ее засветилось кротко:

– Видно, в недостойных руках была!

II. Святой ковчежец

Вы знаете Сверчкова? – веселый человек. Со смеху уморит, как начнет турусы свои. И легко с ним: никакой притворенной скотины не чуешь, – осматриваться нечего.

В делах деловых человек незаметный, – маленький чиновник, и, конечно, никто его на руках не носил и не понесет, разве на Смоленское. Впрочем, был один грех: нынче во время майских въездов, возвращаясь из Озерков, вознесен был на руки и на руках высоко над головами проплыл по воздуху от вагона через вокзал до автомобиля, – спутали с кем-то из эмигрантов, возвращавшихся с тем же поездом из-за заграницы. Правда, вид у него заграничный, и бородка Зайцева.

* * *

Идет Сверчков по Старому Невскому.

Зима нынче выдалась теплая, и драповое его пальтишко к самой поре.

Идет он, насвистывает, – веселый человек. Не на службу, так идет.

Навстречу солдат – столкнулись глазами.

Солдат приостановился.

– Не хотите ли купить, товарищ, хорошая вещь, – наклонился, шепчет: – из дворца!

Да из кармана и вынул.

Всматривается Сверчков: маленький ящичек серебряный. Раскрыл, – а там что-то такое крошечное, вроде пылинки и под слюдой.

«Что бы это такое, думаю, – рассказывал потом Сверчков, – понять не могу: пылинка! И знаете, сердце у меня заболело: да ведь это, думаю, мощи!»

Сверчков давным-давно ни в какую церковь не ходил, а этой весной, нацепив красный бантик, в великую пятницу, как на масленице, в карты дулся.

И вдруг сердце заболело: мощи!

А солдат сообразил, глядит нагло:

– Меньше ста не возьму.

«А у меня всего сто и есть, больше нет, последнее, все. Да, думаю, мощи! Бог знает, в чьи руки попадут! Вынул я кошелек и все отдал, а ковчежец сюда спрятал, держу крепко».

– А это не купите ли?

Солдат еще что-то вынул, да Сверчков уж ничего не видит: все равно, последнее ведь отдал.

– Сколько?

– Двести!

– Не надо!

Мелькнул и исчез солдат, будто и не бывало.

III. Белое сердце

Ждал я трамвая.

Никак не могу войти: висят, толкаются. Трамваев десять пропустил, и все неудача.

Вижу, старуха стоит, как и я, ждет. Древняя бабушка. Посмотришь на такое лицо, и кажется, век оно таким было, – век была бабушка бабушкой: морщинки маленькие, беззубая и очень добрая. Я посмотрел попристальнее: терпеливо стоит, и видят ли что усталые глаза? Да, увидели.

– Не оставь меня, – сказала бабушка, – вместе поедем на трамвае. Никак не могу попасть.

– Хорошо, – говорю, – поедемте, только долго нам стоять тут: толкаться не хочу, висеть…

– Сохрани Бог! – перебила меня бабушка.

Да, бабушка видела, что не одна она.

С нами барышня стояла, и по всему было видно, что она с нами. Но барышня больше не могла выдержать, и когда подошел еще трамвай, вдруг переменилась – и куда девалась вся ее кротость! – стала сама трамвайной, и вижу – повисла.

А наше дело было отчаянное, хоть пешком иди.

– Пойдемте, бабушка.

– Не дойти.

А и вправду, не дойти старухе: стояли мы на углу 9-й линии, а бабушке путь в Новую деревню.

Победил я отчаяние мое, решил еще ждать, а бабушка, видно, давно победила и ничуть не отчаивалась, терпеливая.

И дождались: впихнулись, и не на прицепной, а на передний.

Трамвай полон, сесть и не думай. Все солдаты. Я-то ничего, хоть висеть и не могу, а стоять мне ничего, а вот старуха-то как: совсем-то согнулась и ноги не слушают, – как былинку, ее при всяком толчке так и кидает.

– Хоть бы бабушке кто место уступил! – говорю седокам.

Я в трамваях не раз так говаривал и проку не очень ждал. Но тут повезло: поднялись два матроса.

– Найдутся добрые люди, садитесь!

И уселась бабушка, – нашлись добрые люди!

И до чего, скажу вам, хорошо человеку, когда он так вот, как эти матросы. Я посмотрел на них и почувствовал, что и стоя им сию минуту хорошо, как бабушке.

А бабушка, как отсиделась немного, так и заговорила.

И не так она громко говорила, а каждое слово ее было внятно, – в голосе ее было очень много такого, от чего вот и матросам, уступившим бабушке место, хорошо было: самые жестокие слова шли у нее от белого сердца.