Том 12 Большой Джон

Эта мелюзга были маленькие «седьмые», "шестые" и «пятые», обожавшие Симу. Часто можно было видеть в коридоре Эльскую, окруженную маленькими институтками, льнувшими к ней, как цыплята к наседке. Здесь, во время бесконечных прогулок по коридору и рекреационному залу, слышалось поминутно:

— М-lle дуся… Я вас обожаю…

— М-lle Симочка, ангелочек, придите в "долину вздохов". Я вам покажу мою руку: я на ней ваше имя выцарапала булавкой и чернилами замазала по рубцу… Красиво вышло… Честное слово!..

— Ну и глупо сделала, — укоряла свою неистовую обожательницу Эльская.

— Что же делать, дуся, я вас так люблю…

— А то делать, что казенного имущества не портить… Ведь ты казенная, за тебя казна платит, — и синие глаза Симы сверкали в сторону чересчур рьяной поклонницы. — Казна. Понимаешь?

— Бог в помощь, сестрички, — сказала Воронская.

— Казна, дуся… — соглашалась чуть слышно та.

— А если казна, значит портить казенное имущество ты не смеешь. Поняла?… А если еще и руки себе уродовать будешь, я не только в "долину вздохов" не приду, а пожалуюсь на тебя вашей классной даме m-lle Фон или прямо кочерге… то есть я хотела сказать инспектрисе, — поправилась в своей антипедагогической ошибке Сима.

— Не буду, mademoiselle дуся… Только не сердитесь, — сконфуженно бормотала малютка и наскоро «прикладывалась» к своему кумиру, то есть попросту чмокала розовую щеку Эльской и ее плечо.

— Mesdames, смотрите, Гулливер со своими лилипутами снова шагает по коридору, — язвила Малявка, просовывая свою лисью головку в их класс и указывая на Симу другим выпускным.

— И буду шагать, и буду! — приходила в неистовство Волька, — не с вами же мне быть после вашей гадости со "шпионкой"!.. Мои лилипуты лучше, чище, добрее… С ними легче дышится… С ними снова чувствуешь себя детски незлобивой и простой. А вы все трусливые исполнительницы воли вашего командира — Воронской…

Сима поворачивала назад и, окруженная целой толпой своих маленьких поклонниц, исчезала.

А время не шло, а бежало все вперед, все вперед. Дольше открывались форточки в классе, ярче играли солнечные лучи на треножниках с аспидными досками. Небо синело все ярче, все томнее, и сорок юных душ готовились выпорхнуть из серых стен крепкой тюрьмы…

Утро. Небо синеет, жгуче-красивое, яркое, веселое, молодое. Пахнет весной, ароматной и свежей, как дыхание ландыша.

В длинных коридорах и классах веет не весной, а тем своеобразным запахом жареной корюшки с картошкой и луком, которую особенно любит давать институтский эконом на последней неделе Великого поста.

Последняя неделя. Последние уроки. И не уроки даже, а скорее репетиции слабым ученицам, исправление дурных отметок, полученных в году. Затем прощальные, напутственные речи учителей и усердная подготовка к выпускным экзаменам и в конце концов, достижение того светлого «финала», о котором мечтает чуть ли не с самого первого дня своего поступления каждая "седьмушка".

Утро. Около большого створчатого окна первого класса собралась группа девочек.

Тут высокая, полная, не по годам развитая Бухарина, красавица-Черкешенка, зеленоокая Лотос-Елецкая, бледнушка Рант с ее чахоточным румянцем и бойкими, шаловливыми, несмотря на недуг, глазами, живая румяная хохлушка Масальская и Додошка, что-то усиленно жующая по своему обыкновению.

Форточка в классе открыта, но Черкешенке жарко; она сбросила пелеринку. Черные кудрявые пряди выбились из прически девочки, упали на ее белый лоб. Глаза ее стали такие прекрасные и большие, точно обновились с началом весны.

— Медамочки, милые, — звенит нежный голосок девочки, — ведь день-то какой сегодня!.. Подумайте, последний день уроков! А там зацветут липы, запестреют цветы, и мы, как сказочные девы, нарушив злые чары злой колдуньи, выйдем из этих зачарованных палат…

— Ну пошла-поехала!.. И девы, и чары, и палаты!.. Хочешь леденец? — великодушно предложила Додошка.

— Какая вы, Даурская, проза. Ничего-то, ничего в вас нет возвышенного, право, — обиделась Гордская.

— Да полно вам спорить, душки. Глядите, солнышко-то как играет! А в Малороссии у нас теперь совсем теплынь. Не то, что у вас. У вас здесь гадость в сравнении с родной моей Хохландией. Люблю ее…

И, вскочив на стул, хохлушка Масальская продекламировала с пафосом:

Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В зеленых рощах тонут хутора…

— Зинзерин идет! — шумно распахивая дверь класса, прокричала Воронская.

— Зинзерин! Батюшки! Поправочных спрашивать будет и меня, значит! Господи помилуй, я Пифагоровой теоремы — ни в зуб толкнуть, а у меня шестерка… Поправлять меня, как Бог свят, захочет! — чуть не плача, металась Додошка.

— Глупенькая, тебе же лучше будет. Спросит, ответишь кое-как, семерку получишь, и то хлеб. На экзамене тоже «семь» и в аттестате "удовлетворительно", — убеждала степенная Старжевская не на шутку перепуганную Додошку.