Том 12 и 13. Сатана и Искариот (роман в трёх частях)

— Что я вижу! Вы разбогатели? Вас, сеньор, спокойно можно сравнивать с любым дворянином, выходцем из Старой Кастилии[28]. К сожалению, вы твердо решили уехать, но если бы я прежде увидел вас в таком костюме, то предложил место управляющего моей гостиницей, а то и вообще сделал бы своим компаньоном!

Внешность моя действовала так чарующе, что сеньорита Фелиса приложила руку к сердцу, тяжело засопев, и даже сама донья Эльвира немного приподнялась в гамаке, чтобы подарить мне свой восхищенный взгляд, а потом с одобрительным вздохом легла на место. Кажется, для дам я стал настоящим сердцеедом, а так как это обстоятельство нельзя было отнести на счет моих внутренних или внешних достоинств, то всю волшебную силу оставалось приписать полотняному костюму, стоившему на немецкие деньги ровно одиннадцать марок. К сожалению, этот наряд недолго сохранял внешний лоск. Очень скоро и пиджак, и брюки расползлись по швам и растерялись по всем сторонам горизонта лоскутами и кусочками различной величины. Конечно, я мог бы приобрести одежду получше и попрочнее, да не хотел показывать господину Мелтону, что у меня достанет на это средств.

Около полудня мормон зашел за мной в гостиницу, потому что парусник уже прибыл. Он не завернул в гавань, а лег в дрейф на внешнем рейде. Стало быть, нам придется воспользоваться лодкой.

Прощание с любезными хозяевами было трогательным. Дон Херонимо совершил героический поступок, подарив мне на память комплект домино, и почти всплакнул от удовольствия, когда я отказался от подарка. Трое парнишек простились со мной, обвив мои ноги и вытирая свои носы о мои новые брюки. Сеньорита Фелиса хотела поднести к глазам носовой платок, но так как вместо него в ее руках случайно оказалась грязная хозяйственная тряпка, то она стерла печаль со своего плачущего лица сажей, и это произвело на меня куда более глубокое впечатление, чем если бы она воспользовалась настоящим льняным платочком. А донья Эльвира настолько приподнялась в своем гамаке, что я почти разглядел ее лицо, и простилась со мной усталым жестом правой руки. Собаке я принес немного колбасы, желая отблагодарить ее на прощание за верную охрану моей постели, потому что у меня были все основания полагать, что она ни разу в жизни не пробовала ничего подобного. Херонимо и Фелиса вышли со мной во двор. Я вытащил из кармана колбасу и протянул ее собаке, но сеньорита оказалась проворнее. Она вырвала этот дар бескорыстной любви у меня из рук и сказала:

— Что вы делаете, сеньор! Я даже подумала, что вы хотите потратить этот деликатес на животное! Он принадлежит мне, и я съем его в память о вас.

И, не продлив эту память ни на секунду, она сразу же храбро впилась зубами в колбасу, что побудило отца быстро схватить ее за руку с намерением урвать и себе кусок, чтобы тоже поучаствовать в воспоминаниях.

Сеньорита убежала с истошным криком, отец помчался за ней, что позволило мне побыстрее покинуть сей гостеприимный дом. Собаке же пришлось довольствоваться ласковым прикосновением, что было куда менее питательно, чем разбойно похищенный у нее мой прощальный подарок. Потом я поспешил к Мелтону, ждавшему меня на улице, и мы пошли к гавани, где сели в лодку и отправились на парусник.

Он представлял из себя маленькую шхуну, какие по меньшей мере тогда умели строить одни янки[29]: быстроходный парусник с таким количеством парусины на мачтах, что судно ловило даже самый легкий ветерок. Как только мы оказались у борта, с палубы нам кинули фалрепы[30], а над фальшбортом[31] показались головы пожелавших взглянуть на нас пассажиров. Мы поднялись наверх.

Ступив на палубу, я прежде всего увидел девушку лет восемнадцати с восточными чертами необычайно красивого лица и очень нарядно одетую. Наряд ее состоял из высоких шнурованных ботинок, белых чулок, красной юбки, обрамленной темной бархатной каймой, и голубой блузки, украшенной серебряными застежками и такой же цепью. Пышные, заплетенные в две длинные косы волосы были прикрыты маленькой шляпкой с пером. Подобная одежда была бы уместной где-нибудь на маскараде, а не здесь, на палубе американского торгового судна, везущего переселенцев. Возле девушки стоял худой пожилой мужчина. Его одежда и ярко выраженный тип лица не оставляли никакого сомнения в том, что это — польский еврей. Когда его взгляд упал на мормона, мужчина невольно вскрикнул: «Дьявол!» Хотя в польском я не силен и знаю всего несколько слов, но это восклицание я отлично понял. Значит, мормон произвел на этого еврея точно такое же впечатление, как и на меня, хотя на лице Мелтона не было и следа того выражения, что обычный необразованный человек понимает под словом «дьявольское».