Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Жаль, что нам нельзя уйти из жизни, пока мы еще молоды. Когда, тридцать шесть лет тому назад, в ореоле своей новорожденной славы, приковав к себе внимание всего мира, Брет Гарт отправился на восток страны, он прожил уже всю ту жизнь, которую стоило прожить. Он прожил всю ту жизнь, которая была достойна уважения. Он прожил всю ту жизнь, которую мог уважать сам. Для него начиналось самое жалкое существование: нищета, долги, унижения, бесчестье, позор, горечь - и мировая слава, которая подчас, должно быть, становилась ему ненавистна, так как рядом с ней слишком бросались в глаза и его нищета и низость его характера, и этого не в силах было скрыть никакое искусство.

Был счастливый Брет Гарт, довольный Брет Гарт, честолюбивый Брет Гарт, полный надежд Брет Гарт, жизнерадостный, веселый, смеющийся Брет Гарт, Брет Гарт, для которого жить было огромным, безмерным наслаждением. Этот Брет Гарт умер в Сан-Франциско. Труп этого Брет Гарта торжественно проследовал через весь материк. Это он отказался в Чикаго приехать на банкет, который давали в его честь, потому что в этикете было сделано упущение: за ним не прислали кареты; это он проделал путешествие на восток, связанное с планами журнала "Лейксайд", и потерпел неудачу. Это он обещал в течение одного года отдавать все плоды своего таланта только в "Атлантик" за десять тысяч долларов - огромная сумма по тому времени! - и за такую плату не дал ничего, о чем стоило бы говорить всерьез, но деньги забрал вперед и истратил еще до срока. А потом началось мрачное и полное тревог существование живого трупа: займы у мужчин и жизнь на счет женщин - и так до могилы.

31 июля 1906 г.

[ЮМОРИСТЫ]

Издатель-пират с Запада, о котором сообщил мне Дунека{280}, действительно выпустил эту книгу, и адвокат прислал мне ее - поглядеть. Это толстый том грубого и нахального вида; мое имя, как виновника преступления, не обозначено, но зато на обложке красуется мой портрет, выполненный кричащими красками и указывающий читателю, что преступник все-таки я. В одном отношении эта книга весьма любопытна. Она прямо свидетельствует, что на протяжении всех сорока лет, что я выступаю перед публикой в качестве профессионального юмориста, вместе со мной трудились на том же поприще еще семьдесят восемь моих американских коллег. Все эти семьдесят восемь начинали вместе со мной, порой добивались славы, но после сошли на нет. Иные из них были не менее известны, чем Джордж Эйд{280} и Дули{280} сейчас. И все же их так позабыли, что не разыщешь теперь пятнадцатилетнего мальчика, которому знакомо хоть одно из этих имен. Эта книга - настоящее кладбище. Листая ее, я вспомнил, как четыре года тому назад на кладбище в Ганнибале, Миссури, я читал на надгробных плитах позабытые имена, столь знакомые, близкие мне в дни моей юности - а тому уже полвека. И сейчас, в этом поминальном томе я нахожу Нэсби, Артимеса Уорда, Джакоба Строуса, Дерби, Бардетта, Эли Перкинса, "Газетчика Дэнбери", Орфеуса Керра, Смита О'Брайена, Джоша Биллингса и десятка два или три других, рассказы и шутки которых были у всех на устах, но теперь позабыты. Семьдесят восемь имен за четыре десятка лет - какой громадный урожай юмористов - и притом ведь не все вошли в эту книгу. Нет Айка Партингтона, которого все мы любили и знали, нет Дастикса, ни одного из Пфаффов, нет и многочисленных и недолговечных подражателей Артимеса Уорда, нет трех очень известных в то время юмористов-южан, имена которых я сейчас не припомню, и еще доброй дюжины однодневок, которые ярко сверкнули, но угасли уже очень давно.

Почему они оказались недолговечны? Потому что были только лишь юмористами. Только лишь юмористы не выживают. Ведь юмор - это аромат, украшение. Источником юмора может служить причудливый оборот речи, смешная ошибка в правописании, как это было у Биллингса, Уорда, у "Демобилизованного волонтера", у Нэсби, но мода уходит и слава - за ней. Иногда приходится слышать, что роман должен быть только произведением искусства, романисту не следует проповедовать, поучать. Быть может, подобное требование годится для романиста; юмористу оно не подходит. Юмористу не следует быть проповедником, он не должен становиться учителем жизни. Но если он хочет, чтобы его книги получили бессмертие, он должен и проповедовать и учить.

Когда я говорю - получили бессмертие, - я имею в виду лет тридцать. Сколько ни проповедуй, больше этого не проживешь. Дело в том, что сама тема проповеди, даже новая для своего времени, лет через тридцать стареет, становится общим местом. И проповедник не найдет себе слушателей.

Я всегда проповедовал. Вот почему я держусь эти тридцать лет. Когда юмор, не званный мною, по собственному почину входил в мою проповедь, я не гнал его прочь; но я никогда не писал свою проповедь, чтобы смешить. С юмором или без юмора - я бы ее написал.