Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Если бы какой-нибудь критик решил основать свою религию, она предназначалась бы исключительно для обращения ангелов, а они-то как раз в ней и не нуждаются. Тончайшая корочка на поверхности человечества — образованная верхушка, — разумеется, вполне достойна того, чтобы ее умиротворяли, ублажали, баловали, питали и пичкали всяческими изысканными яствами и деликатесами; однако, с моей точки зрения, обслуживать эту крохотную кучку — занятие малопочтенное и малополезное: ведь это попросту значит кормить пресыщенных, в чем вряд ли можно найти большое удовлетворение. Как мне кажется, не это уже спасенное ничтожное меньшинство надо возвышать и облагораживать, а огромную массу непросвещенных, скрытую под этой корочкой. Неисчислимые песчинки этой массы не могут любоваться старыми мастерами, доступными лишь для немногих, но тот, кто изготовляет олеографии, помогает им сделать шаг вперед по пути восприятия искусства; они лишены оперы, но волынка и сельский хор позволяют им немножко приблизиться к этому далекому свету; Гомера они так и не узнают, но неприметный стихоплет — их современник— поможет им подняться чуть выше, чем они были до знакомства с ним; возможно, им не доведется даже услышать о существовании античных авторов, но зато они научатся маршировать под барабанный бой Киплинга и пойдут вперед; несмотря на помощь Джонатана Эдвардса, они будут умирать в трущобах, но Армия Спасения хоть некоторым из них поможет выбраться на чистый воздух, к более здоровой жизни; они ничего не знают о ваянии и никогда не слышали даже имени Венеры, но когда каминная полка благодаря появившейся на ней гипсовой статуэтке кажется их неискушенному взору прекрасной, они поднимаются еще на одно деление шкалы цивилизации.

Приходится признать, что обо мне с самого начала судили неправильно. Я никогда не пытался служить дальнейшему образованию образованного класса. У меня нет для этого ни таланта, ни подготовки. Да я никогда к этому и не стремился, меня с самого начала влекла куда более крупная дичь — народные массы. Я редко сознательно поучал их, но всегда старался доставить им развлечение. И если бы мне удалось позабавить их, это удовлетворило бы мои самые честолюбивые мечты. Ибо учиться они могли и у других, а у меня, таким образом, оказывалось вдвое больше возможностей помочь им, чем у их наставников: ведь развлечение — хорошая подготовка к занятиям, а после них помогает прогнать усталость. Мои читатели немы, они лишены возможности высказываться в печати, и поэтому я не знаю, заслужил ли я у них одобрение или порицание.

Так что, как видите, я всегда служил животу, рукам и ногам, но, к моему большому горю, меня сервировали, как и всех остальных, — то есть критиковали с точки зрения образованного класса, в то время как, скажу по чести, этот последний меня нисколько не интересовал, — ему открыты театры и опера, зачем ему я и мелодикон?

И вот теперь, наконец, я приближаюсь к цели этого письма, вручаю свою петицию и возношу моления о следующем: пусть критики признают существование живота, рук и ног и выработают критерии, по которым бы можно было судить произведения, предназначенные для них, а не для головы. Помогите мне, мистер Лэнг! Нет голоса, который бы мог в подобном вопросе быть более веским и авторитетным, нежели ваш.

43

ИЗДАТЕЛЮ «СВОБОДНОЙ РОССИИ»

Онтеора, 1890 г.

Благодарю вас за честь, которую вы мне оказали, пригласив написать что-нибудь для вас, но когда я обдумал последний абзац первой вашей страницы, а затем вчитался в третью, где вы сообщаете о целях некоторых русских партий, борющихся за свободу, я почувствовал, что не знаю, как взяться за это. Разрешите мне процитировать здесь вышеупомянутый абзац: «Но сердца людей устроены так, что добровольная жертва во имя благородной идеи трогает их больше, пенили зрелище множества людей, покорно принимающих тяжелую участь, избежать которой они не в силах. Кроме того, иностранцы не могут понять с той же ясностью, как русские, насколько правительство ответственно за безысходную нищету народных масс; не могут они понять и того духовного гнета, на который обречена вся образованная Россия. Но зверства, совершаемые над беззащитными узниками, понятны каждому — они конкретны, реальны, им нет извинения, в них нельзя усомниться, и они вопиют к человечеству о тирании в России. А царское правительство, тупо уверенное в своей неуязвимости, вместо того чтобы извлечь урок из первых упреков, словно издевается над нынешним гуманным веком, только усиливая зверства. Не удовлетворяясь медленным умерщвлением своих узников и погребением цвета нашей молодежи в пустынях Сибири, правительство Александра III решило сломить их дух, сознательно обрекая их на режим неслыханно жестокий и унизительный».