Том 12. Преображение России

— Позвольте, как же так «на фронте», когда вы… Разве вас мобилизовали тогда в армию? — удивился Леня.

— В том-то и дело, что хотя я и был в ссылке в сибирском одном селе, все-таки мобилизовали с маршевой командой — пожалуйте, инженер «политический», непосредственно под пули: уцелеешь, — от нас не уйдешь, а убьют, — туда и дорога, да еще и за честь сочти: за царя убит. Братанье на фронте — ведь это чья была идея? Самого Ленина! Как же мне, тогда уж большевику, имевшему уже партийную кличку Даутов, ее не проводить? Тем более что я, хотя и солдат простой, мог понимать австрийцев и они меня понимали: немецкий язык я тогда лучше знал, чем теперь. Ведь моя настоящая фамилия — Матийцев… Да… Так вот — сходились мы, солдаты двух враждебных армий, на глазах у своего начальства для видимости, не за тем только, чтобы друг друга с праздником Пасхи поздравить, крашеными яичками обменяться, а на самом деле сговаривались, чтобы штыки воткнуть в землю и войне чтобы капут. Я же лично добавлял еще и другое: штыки не в землю, а против своего начальства и своих господ в тылу. Кончилась эта пропаганда моя тем, что меня вместе с несколькими другими судили военным судом. Только потому, что прямых улик против меня не было, конечно, никаких листовок австрийцам я не раздавал, на суде держался спокойно, генерала, председателя суда, не агитировал, так как это было бы глупо, — закатали меня только на каторгу на тринадцать лет…

— На тринадцать лет! — испуганно повторила Таня, но Даутов улыбнулся ей весело:

— Если бы расстрел, то было бы еще хуже, да не лучше было бы, если бы через неделю после братания убил бы меня кто-нибудь из тех, с кем я братался, да и убил бы так, что не видел бы меня, как и я его. А на каторге мне, как вам известно, недолго пришлось пробыть, — ведь летом семнадцатого я уже имел удовольствие гулять с вами и с вашей мамой по крымскому пляжу… А в гражданскую войну в Красной Армии я, бывший рядовой и бывший каторжник, полком командовал.

— Это когда мы с мамой видели вас в Запорожье? — вспомнила все время не отрывавшая от него глаз Таня.

— Та-ак!.. — протянул Матийцев. — Теперь я убедился, что действительно рисковал тогда жизнью!.. Хорошо, значит, я сделал, что не усомнился тогда, вы ли это с мамой, или не вы, а сразу решил: вы! Поэтому и повернулся к вам спиною, когда подошел к кучке белых там, на бульваре. Что мне нужно было, у них узнал, как свой им брат, с золотыми погонами, и с возможной поспешностью удалился, а на вас даже не оглянулся… И должен признаться вам теперь, что я узнал вас, Таня, — вы были тогда отлично освещены фонарем… Оцените же мое самообладание, что я хоть и удивился и очень обрадовался, признаюсь вам в этом: самым настоящим образом обрадовался!.. Но вида не подал и даже на вас не оглянулся. Однако должен вам сказать, что всю мою удачу тогда приписал вам, Таня!

— Почему мне? — захотела узнать она.

— Почему вам, это я объясняю подъемом, какой тогда чувствовал. Карточные игроки знают, что такое подобный подъем. Когда такой подъем, то везет. Иначе этого самого везения ничем и объяснить нельзя. Мне ведь надо же было войти в роль белого штабс-капитана, и я отлично вошел в эту роль, благодаря именно этому подъему. Мне показалось тогда, что вы меня узнали.

— Мы с мамой вас и узнали! — подхватила Таня.

— Вот! И я пошел ва-банк, чтобы как можно скорее сделать свое дело… И сделал!

— В армию Фрунзе в двадцатом году я не попал, так что ваш Крым он взял без моей помощи, — обращаясь к Тане, продолжал Матийцев. — Я же в это время оставался на Украине, как и прежде, и тут я, конечно, понавидался всякого… В Александровске была наша встреча, к моему счастью безмолвная, около этого самого Александровска тогдашнего мне пришлось провести почти год, год очень для меня памятный. Я отлично помню, как ваша мама, Таня, спрашивала меня: «Неужели сможете вы проливать чужую кровь?»

— Она вас так и спросила? — удивилась Таня.

— Да… Если не точно такими словами, то именно так по смыслу. Ей самое это выражение «пролить кровь» казалось непереносимо страшным. Ведь она была учительницей, притом же слабого очень здоровья… Да, случалось, — отвечу я на этот вопрос уже вам, Таня: иначе нельзя было, ведь шла война, и война необыкновенная, жестокая… И то еще надо иметь в виду, что империалистическая война и не была и никак не могла быть народной войной, а уж от гражданской войны этого не отымете: гражданская была войной народной во всех смыслах и прежде всего потому, что народ знал, за что он ее ведет и против кого именно.