Том 13

— Нет человека на свете более непонятого, чем он. Загадочная натура. Мистик. Глубокий мистик. Посредник между богом и людьми. Человек, который постиг бога, — это с одной стороны, и вместе с тем глубоко постиг человечество.

— Но война?

— Не он затеял ее. Его вынудили силой. Мне это известно. Известно совершенно точно.

— Но кто же тогда начал войну?

— Следовало бы спросить не «кто», а «что», — ответствовал капитан, и он снова нарисовал им величественную фигуру монарха, пребывающего в изгнании в Доорне.

— Разрешите мне объяснить вам, каково было положение кайзера, вот так, как он мог бы объяснить это сам, что он и сделал однажды. В течение целого бурного столетия великие традиции Священного союза держались крепко, и мир, управляемый дружной семьей монархов, прожил чудесные сто лет. Нам теперь так или иначе приходится признать это. Несмотря на сорок восьмой год, несмотря на непрекращающиеся подкопы черного радикализма и здесь, и там, и повсюду, несмотря на то, что Америка как будто отошла от объединившегося христианского мира, счастливая человеческая жизнь текла широким потоком. Война Северных и Южных штатов окончилась благополучно главным образом благодаря мудрому вмешательству королевы Виктории.

— Так ли это? — воскликнула Фелисия.

— Она относилась к Линкольну с величайшим расположением, — пояснил капитан. — Так же, как и он к ней. И все это совершилось очень спокойно.

Он вернулся к своему повествованию.

— И вдруг, казалось бы, безо всякого предупреждения, всякая нечисть, тайные силы, Распутин и все, что скрывалось за ним в России, франкмасоны во Франции и пушечные фабриканты — все поднялось сразу. Произошло это убийство — оно было подготовлено заранее, — и плотина прорвалась.

На этом бегло обрисованном фоне появился кайзер.

— Он объяснял это так. И, должен сознаться, я, со своей стороны, нахожу, что у него были все основания рассуждать так. «Вот моя империя, — говорил он, — краеугольный камень европейской системы. Она вооружена, но она принуждена была вооружаться. Ваши торговцы оружием вынуждали ее вооружаться так же, как и всех нас. Но предоставили ли вы моей империи подобающее место в семье народов? Нет, вы окружили ее и всячески старались задушить ее экономическое развитие. А теперь вы собираетесь раздавить Австрию, ее естественную опору. Как же вы думаете? Могу ли я остаться безучастным? Мог ли я остаться безучастным? Не забывайте, ведь это мой народ». Я не говорю, что он прав, но так он смотрел на это. «Война обрушилась на меня, — сказал он. — Меня захватили врасплох. Я вынужден был обнажить меч, облачиться в броню и нанести удар. Но под этой броней я всегда оставался паладином мира. Всегда, вплоть до конца тысяча девятьсот четырнадцатого года, я всеми силами стремился к миру, стремился спасти старую систему и мир».

— Но разве об этом когда-нибудь писали в газетах? — спросила мисс Уоткинс. — Или это совсем недавнее интервью?

— Нет, об этом никогда не писали в газетах. Но вот так именно объяснял он сам.

— Как это не похоже на то, каким его изображали!

— Я знаю это из самых достоверных источников, — сказал капитан.

— У вас, вероятно, были знакомые в этих кругах.

— Это его собственные слова. Мне это совершенно точно известно.

— Но когда же он говорил это? Недавно? Может быть, он одумался уже после всего, что случилось?

— Он говорил это еще до окончания войны.

— Но где же? — Мисс Уоткинс настаивала не потому, что она не верила, а просто в неудержимом порыве любознательности.

Наступила пауза. Капитан огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что Хлои нет в комнате и дверь закрыта. Потом вздохнул.

— Это, вообще говоря, мало кому известно, — начал он. — Разумеется, все, что я говорю, дорогие леди, останется между нами…

— О, конечно! — в один голос откликнулись леди.

— Это одно из событий, о которых умалчивает история. В течение сорока восьми часов кайзер был пленником в наших руках!

Он уставился на их изумленные, застывшие в благоговении лица.

— Мне это хорошо известно, — сказал он.

— И это скрывалось?

— Да, скрывалось. И по очень важным причинам. Это случилось восьмого — девятого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года.

— И ни звука? Ни намека?

— Ни звука. И вот так-то случилось, mesdames, что он удостоил меня беседой. Потому что он был под моей охраной. Он все время ходил взад и вперед, держась очень прямо. Бледный, усталый, побежденный и все же, осмелюсь сказать, величественно благородный. Он, по-видимому, был рад, что может наконец кому-то высказать все, что у него на душе. И поговорить по-английски. Он всегда любил говорить по-английски.

Капитан погрузился в глубокую задумчивость, потом, очнувшись, налил себе еще рюмку бренди.

— Но как же это случилось?