Том 13

Она быстро взглянула на него.

— Вам-то хорошо! Вы не так одиноки, как я.

Ее тон и выражение хорошенького личика со следами слез были до странности искренни для такой женщины.

— Может быть, пройдемся и поговорим? — пробормотал он.

Они завернули за угол и пошли к восточной окраине города по пустынным красивым улицам с тускло-оранжевыми огнями фонарей и мелькавшими здесь и там отблесками синего и лилового света. Все было так необычайно и волновало его — таких приключений у него никогда раньше не было. И он неуверенно спросил:

— Как же вы дошли до этого? Разве не ужасно так жить?

— Да, ужасно… — Она говорила с каким-то своеобразным мягким акцентом. — Вы хромаете, вас ранило, да?

— Я только что из госпиталя.

— Страшная война!.. Все горе из-за этой войны. Когда она кончится?

Он посмотрел на нее.

— Скажите — вы какой национальности? — Русская.

— Да ну? А я ни разу не встречал русской девушки. Он заметил, что она взглянула на него и быстро опустила глаза. И вдруг спросил:

— Правду говорят, что таким, как вы, плохо приходится?

Она просунула руку в желтой перчатке к нему под локоть.

— Не так уж плохо, когда встретишь такого хорошего мальчика, как вы. Правда, у меня не было хороших. — Она улыбнулась, и улыбка ее, как и речь, была неторопливая, доверчивая. — Вы подошли, потому что я была грустна, а другие подходят, только если я весела. Я не люблю мужчин. Когда их узнаешь, то любить их невозможно.

— Ну нет, вы узнаете мужчин не с хорошей стороны. Нужно их видеть на фронте! Ей-богу, там они просто великолепны, и офицеры и солдаты, все. Все готовы на самопожертвование. Такого еще никогда не бывало. Это замечательно!

Обратив к нему серо-синие глаза, она сказала:

— Ты, наверное, тоже среди них не последний. И я думаю — ты видишь в мужчинах то, что есть в тебе самом.

— Да нет же, вы ошибаетесь! Уверяю вас, когда мы шли в атаку, в ту, где меня ранили, у нас в полку не было ни одного, кто не показал бы себя настоящим героем. Как они шли вперед! Никто не думал о себе, это было просто великолепно!

Она прикусила нижнюю губу, и голос ее прозвучал как-то странно:

— Ну, а неприятель?.. Быть может, там тоже храбрые солдаты…

— Да, я это знаю.

— А вы не злой. Как я ненавижу злых людей!

— Нет, люди совсем не злые. Они просто не все понимают.

— Ах, вы просто ребенок, хороший, добрый ребенок!

Ему не очень-то понравилось, что его назвали ребенком, и он нахмурился. Но, увидев растерянность на ее напудренном личике, сразу смягчился. Как она испугалась!

Она проговорила заискивающим тоном:

— Но за это вы мне и нравитесь. Как приятно встретить такого хорошего мужчину!

Это ему еще больше не понравилось, и он отрывисто спросил:

— Вы сказали, что одиноки? Разве у вас нет знакомых среди русских?

— Русских? Нет! Город такой большой. Вы были на концерте?

— Да.

— Я тоже. Я люблю музыку.

— Все русские, кажется, любят музыку.

Она снова посмотрела ему в лицо, как будто боролась с желанием что-то сказать, потом сказала тихо:

— Я всегда хожу на концерты, когда у меня есть деньги.

— Неужели так туго приходится?

— Сейчас у меня остался один шиллинг. — Она засмеялась.

Ее смех взволновал его — всякий раз, когда вы слышал ее голос, ему почему-то становилось жаль ее.

Они подошли к узкому скверу, прилегающему к Гауэр-стрит.

— Здесь я живу, — сказала она. — Пойдемте.

Долгую минуту он был в нерешимости, но она легонько потянула его за руку, и он, уступив, последовал за ней. Они прошли через слабо освещенную переднюю и поднялись в комнату, где шторы на окне были опущены и газ едва горел. Напротив окна висела занавеска, отделявшая часть комнаты. Как только дверь за ними захлопнулась, она подняла голову и поцеловала его — так, очевидно, было принято у женщин ее профессии. Ну и комната! Зеленые с красным обои, дешевая плюшевая мебель произвели на него отталкивающее впечатление. От каждой вещи веяло холодом, и комната как бы говорила своим обитателям: «Сегодня здесь, завтра там». Только небольшой кустик папоротника «Венерин волос» в простом горшке был свеж и зелен, словно его обрызгали водой полчаса назад, и в нем было что-то неожиданно трогательное, как и в самой девушке, несмотря на ее трезвый цинизм.

Сняв шляпу, она подошла к газовому рожку, но он быстро сказал:

— Нет-нет, не надо больше света. Лучше откроем окно и впустим лунный свет.

Ему почему-то стало страшно увидеть все здесь слишком отчетливо; кроме того, в комнате было душно, и, подняв шторы, он растворил окно. Девушка послушно отошла и села у окна напротив него, облокотившись на подоконник и опустив подбородок на руку. Лунный свет падал на ее щеку, только что напудренную, и на вьющиеся светлые волосы, на плюшевую мебель, на его хаки, и все стало каким-то призрачным, нереальным.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Мэй. Это я так придумала. Ваше имя я не спрашиваю. Все равно не скажете.

— Как ты недоверчива, крошка!

— У меня есть на то причины, сам понимаешь.

— Ну, конечно, вы всех нас, мужчин, считаете скотами.

— У меня сто причин всего бояться. Я стала ужасно нервная и никому не доверяю… Ты, наверно, убил много немцев?

Он усмехнулся.