Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо

— И что ужасно приятно: я почти совсем не чувствую, что я одета. А впрочем, это достается не легко, потому что он (Worth) ужасно как строг! Когда он снимает мерку или примеривает — это целый урок… Он командует, `a la lettre [109]командует. Представь себе, не позволяет дышать: t^achez de ne plus respirer… parfaitement! oui, c’est ca! [110]Приказывает принимать всевозможные позы: m'elancolique, suppliante, imp'erieuse… [111]заставляет поднимать руки… И это… иногда без рукавов!

— Ах!

— Да, и мне ужасно было в первый раз страшно. Но потом привыкла — и ничего!

— Ну, а перчатки где берешь?

— Перчатки — у Boivin [112], шляпки — у Coralie [113]. Ну, посмотри: разве можно сказать, что это — шляпка?

Она опять подошла к зеркалу и повернулась перед ним.

— Какая это шляпка! Это — воздушное безе! Это «шпанские ветры»… помнишь, у вас был повар Кузьма — как он отлично «шпанские ветры» приготовлял!

— Ах, Симон так любил это пирожное!

— И это пирожное, и тебя…

— Нет, он любил еще Милэди! помнишь, у нас рыженькая лошадка была, еще я верхом на ней всегда ездила? Еще однажды я так неловко свалилась?

— Помню, помню! Стало быть, три вещи Симон любил: «шпанские ветры», кобылку и тебя. Все вместе это составляет ваши семейные les pieux souvenirs [114]. Но ножки твои, Наташа? Я непременно хочу твою ножку видеть!

Она слегка сжалась, молвила: ах, ты все такой же… дурной! но ножку все-таки показала… Ах, это была ножка!!

— Прелесть! — воскликнул я от глубины души, — и как обута — восхищенье!

— Да, но это уж не в Париже, — заметила она очень серьезно, — туфли и ботинки мне Теодор отсюда присылал от Auclair [115].

— Вот как! Что ж, впрочем, это и резонно. Я и сам: вино от Рауля беру, но балыки… о, балыки непременно надо в Москве на монетном дворе покупать… янтарь!

Упоминание о балыке, по-видимому, подействовало на нее возбудительно, потому что она инстинктивно потерла ручкой корсет в том месте, где даже у куколок предполагается желудочек. Куколка куколкой, а покушать тоже хочется.

— Покушать захотелось? — спросил я, — пожалуйста, не церемонься! приказывай!

— Да… крылышко… если можно! — прошептала она стыдливо.

— Зачем крылышко? котлеточку? бифштекцу?

Я поспешно распорядился, и через полчаса мы уже сидели за столом.

— Наташа! как тебе угодно, а я сяду поближе, рядышком. Помнишь, как в тот день? Утром мы заблудились, а за обедом, как ни в чем не бывало, сидели рядышком.

— И ты… ах, какой ты тогда был!

— Сорвиголова? Гм… я и теперь… А впрочем, нет — что уж теперь! Самая малость во мне теперь осталась, да и то больше вроде как напоминание…

— Ах, бедненький!

— Да, но тогда… тогда я действительно… Больших усилий мне стоило, чтоб вывести тебя… на правый путь! Ах, какие это были минуты!

Наташа глубоко-глубоко вздохнула, потом вдруг приподнялась и поцеловала меня в лоб.

— Это тебе за то, что ты помнишь… дурной!

— Не только это помню, но даже и еще многое вспомнил. Помнишь, в тот день у вас за обедом подавали суп-рассольник из цыплят, a maman положила тебе в тарелку пупочек?

— Ах, я обожала пупочки!

— Да, ты любила их, но, несмотря на это, зная, что я тоже люблю пупочки, и повинуясь влечению сердца, ты взяла и переложила пупочек в мою тарелку… я никогда, никогда этого не забуду!

— Но знаешь ли ты, что maman заметила это и после обеда ужасно меня забранила?

— Ужели? и ты скрыла от меня это!

— Зачем говорить! Я знала, что это тебя огорчит.

— Из-за меня пострадала! Нет, воля твоя, а я не могу. Я еще раз поцелую тебя за это!

И поцеловал.

Таким образом пролетело полчаса; но к концу этого срока les pieux souvenirs начали истощаться. Истощались, истощались и вдруг совсем иссякли. Был даже такой страшный момент, когда мне показалось, что я зевнул. К счастию, Наташа не заметила моей невежливости, потому что она в это время отвернулась… тоже чтобы зевнуть. Но вдруг она оживилась.

— А ведь я об чем-то сбиралась тебя попросить… ах, какая я глупенькая! об главном-то чуть-чуть не позабыла! Ты Филофея Иваныча помнишь?.. ах, ну да того самого Филофея Иваныча, который при Теодоре был воспитателем?

— Длинный такой?

— Совсем он уж не такой длинный… ты всегда, cousin, преувеличиваешь! Конечно, у него рост…

— Ну, словом сказать, того, с которым покойный Simon однажды распорядился… ^*

— И это ты преувеличиваешь: совсем это не так было. Конечно, Филофей Иваныч был тогда дурной, а я ничего не понимала и пожаловалась… Впрочем, Simon был всегда к нему несправедлив… Ah! les hommes sont si m'echants! [116]

Она остановилась, и на этот раз уж не две, а ровно четыре слезинки выкатились из ее глазок.

— Ну, не огорчайся, душа моя, ведь я пошутил! — постарался я утешить ее, — говори же, что нужно тебе для Филофея Иваныча?

— Ты знаешь, как много наше семейство ему обязано. Даже Simon — и тот отдавал ему справедливость. Так что ежели Теодор имеет христианские правила, то это именно только благодаря ему.

— Ну-с, так чем же я могу быть ему полезным?

— Нельзя ли, голубчик, как-нибудь устроить его при вашей литературе?

— Как это — при литературе?