Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо

…с земским цензом… — Ценз (имущественный, образовательный) — условие допущения лица к пользованию теми или иными социально-политическими правами, прежде всего избирательными. Здесь — имущественный ценз.

…какого мнения я насчет фаланстеров, и когда я выразился, что опыт военных поселений… — В системе Фурье фаланстер — коллективно-трудовая единица. Военныепоселения, практиковавшиеся царизмом в первой половине XIX века и охватывавшие несколько губерний, по своему устройству и режиму мало чем отличались от тюремных колоний. Водворенные туда государственные крестьяне одновременно несли и изнурительную воинскую службу, и тяжелые земледельческие повинности, подвергаясь строжайшему контролю во всем, даже в сугубо личных делах.

Салтыков здесь иронизирует над гонителями всего передового, которые, обрушиваясь на «фаланстеры», на деле являются защитниками самых грубых общественных аномалий, устроителями дикого «крепостногофаланстера», включая и бесчеловечный опыт военных поселений.

…школы военных кантонистов… — специальные школы для солдатских детей, с самого рождения причислявшихся к военному ведомству; отличались жестокой муштрой и палочной дисциплиной.

О браке, согласно с определением присяжного поверенного Пржевальского, выразился, что это могила любви… — Имя адвокатаПржевальского получило нелестную известность после судебного процесса по делу неудачно покушавшейся на него А. А. Венецкой (дело Венецкой рассматривалось в Московском окружном суде 31 августа 1878 г.; см. отчет — H В, № 904, 4 сентября, и № 906, 6 сентября). Тогда-то и получила огласку, вызвав многочисленные иронические цитации в печати, фраза о «браке», которой, как выяснилось на суде, Пржевальский пользовался, склоняя Венецкую на внебрачную связь. Собственно, Пржевальский лишь возродил французскую поговорку, с давних пор известную в России, использованную, например, в эпиграмме С. А. Соболевского (1852) на Каролину Павлову:

Ах, куда ни взглянешь,
Все любви могила!..
Мужа мамзель Яниш
В яму посадила…

(См.: Русская эпиграмма (XVIII–XIX вв.), «Сов. писатель», Л. 1958, стр. 186.)

Сатирический выпад Салтыкова объясняется тем, что «Моск. ведомости» раздраженно откликнулись статьей Иногородного обывателя (Б. М. Маркевича) на сочувственное по отношению к Венецкой освещение периодикой этого процесса. Газета открыто ополчилась на тех «молодцов от, прогресса"», которым «нужны „уравновешенные в правах с мужчинами" женщины»: «Их героини — какая-нибудь Венецкая, стреляющая в человека, как в «петуха»…» (MB, 1878, № 278, 1 ноября). Салтыков, несомненно, имел в виду это выступление, когда заставлял шпиона-«сердцеведа» Грацианова признать «нигилистический» афоризм Пржевальского.

…вольнопрактикующим незнакомцем. — В рукописи, судя по писарской копии, приставленный к рассказчику шпион назывался «урядником» (см. стр. 719).

Монрепо-усыпальница^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 8 (вып. в свет 19 августа), стр. 489–514. Рукописи и корректуры неизвестны.

При подготовке Изд. 1880 и 1883 наряду с мелкой стилистической правкой в текст внесено несколько незначительных изменений. Эпиграф «Когда продавец…» перенесен к очерку «Finis Монрепо».

Стр. 326, строка 20. В журнальном тексте после слов: «отлично понимает» — было:

«что песня сороковых и иных годов уже спета».

«Монрепо — усыпальница» продолжает тему, обозначенную уже в «Дворянских мелодиях» и «Дворянской хандре». Это очерк об «отживающих» «людях сороковых годов», сознающих в новую эпоху свое «бессилие» и «неумелость» и устремляющихся к «родным пепелищам» с единственной целью — «заживо иметь гроб».

В письме к Анненкову от 10 декабря 1879 года Салтыков так определил эту свою тему: «…я в последнее время начал все о прелестях умирания писать…»

По мысли Салтыкова, поколение 40-х годов — к нему писатель так или иначе причисляет и себя — исторически устарело, сделалось неспособным активно участвовать «в делах и вещах современности». Хотя отдельные из его представителей и пытаются, явно самообольщаясь, сыграть роль «заправских деятелей», «похорохориться», но «большинство» сознает всю бесцельность выхода на общественно-историческую сцену «с запасом забытых слов». Тезис «пора умирать», мотив «усыпальницы», определившие всю тональность очерка, поддерживаются мыслью о невозможности для «стыдящегося», но «бессильного» человека жить в «царящей суматохе», о необходимости отстранения от «торжествующей современности», определяемой как «жизнь с двойным дном».