Вьельгорской А. М., 24 августа н. ст. 1847*
Ваше милое письмецо получил*
. Конечно, жалко, что не поехал я с Хомяковым в Лондон, но так как это уже прошло, и как без Хомякова мне не хочется там быть, а Хомякову уже время возвратиться назад, то я попеченье об этом отложил, тем более, что Лондон как-то в глазах моих побледнел, — может быть, оттого, что Висбаден стал заманчив и выгнал его из головы. Мне было очень приятно увидеть из ваших строк, что Висбаден, кажется, действует на вас благотворно. От Апраксина который теперь здесь, я покуда расспросил о вас; хоть известий было и немного и он вас видел мало, но мне приятно было услышать[1084] о вас и немногое. Море здесь по-прежнему лижет остендскую плотину, издает фосфорический свет и греет спины купающихся, ожидая с нетерпением ваших. Дни были хорошие до вчерашнего дня. Со вчерашнего же дня начались ненастные, то есть те самые, которые посреди земли называются дурными, для тех же, которые живут при море и купаются, очень хороши. Жду вас нетерпеливо и всех обнимаю мысленно.Плетневу П. А., 24 августа н. ст. 1847*
Твое милое письмецо (от 29 июля/10 авг<уста>)*
получил. Оставим на время всё. Поеду в Иерусалим, помолюсь, и тогда примемся за дело, рассмотрим рукописи и всё обделаем сами лично, а не заочно. А потому до того времени, отобравши все мои листки, отданные кому-либо на рассмотрение, положи их под спуд[1085] и держи до моего возвращения. Не хочу ничего ни делать, ни начинать, покуда не совершу моего путешествия и не помолюсь, как хочется мне помолиться, поблагодаря бога за всё, что ни случилось со мною. Теперь только, выслушавши всех, могу последовать совету[1086] Пушкина: «Живи один»* и проч. А без того вряд ли бы мне пришелся этот совет, потому что все-таки для того, чтобы идти дорогой собственного ума, нужно прежде изрядно поумнеть. Сообразя все критики, замечания и нападенья, как изустные, так и письменные, вижу, что прежде всего нужно всех поблагодарить за них. Везде сказана часть какой-нибудь правды, несмотря на то, что главная и важная часть книги моей едва ли, кроме тебя да двух-трех человек, кем-нибудь понята. Редко кто мог понять, что мне нужно было также вовсе оставить поприще литературное, заняться душой и внутренней своей жизнью для того, чтобы потом возвратиться к литературе создавшимся[1087] человеком и не вышли бы мои сочинения[1088] блестящая побрякушка.