Том 13. Стихотворения

Он не был виноват. Но вот сосед доносит…
Какой-нибудь Жиске, нахмурив лоб, гундосит
(Иль Валантен, Англес — не все ль равно, как звать?)
«Ага, еще один смутьян? Ар-рестовать!»
С постели поднят он. Его сопротивленье,
Попытка убежать внушают подозренье.
Скорей наручники! Он виноват уж в том,
Что возмущается: зачем вломились в дом?
Подумаешь! Видать, и вправду он бунтует…
Виновный бы смолчал, невинный — протестует:
«Ведь я же ничего не сделал!» Идиот!
Он верит, что, когда по улицам течет
Кровь алая, — судья найдется беспристрастный
И все расследует, все разберет… Несчастный!
Возиться, разбирать донос, весь этот бред?
Кто молодым попал в тюрьму — тот выйдет сед.
Ослушникам грозит суровая расправа…

Страданье — ваш удел, молчанье — ваше право.

Доказывать свою невинность — тщетный труд.
Ужель не знаете вы, что такое суд,
Полиция, тюрьма? Они — песок зыбучий:
Пытаетесь спастись от смерти неминучей —
Лишь глубже вязнете в трясине. Никогда
Не ждите доброго, попавши в топь суда,
От тех, кто вознесен игрой судьбы высоко!
Случится ль вам тонуть средь бурного потока,
В горящем здании остаться иль пойти
Навстречу гибели по ложному пути —
Тотчас со всех сторон сбегутся на подмогу,
Тотчас же вызволят, укажут вам дорогу,
Дадут пристанище, уберегут, спасут, —
Но помощи не жди, коль угодил под суд!

И вот для общества потерян подсудимый,

И понесло оно ущерб неизмеримый:
Бедняга этот был и честен и умел;
И знаете ли вы, что он семью имел?
Но судьям все равно! В потемках каземата
Он превращается в живого автомата;
Несчастного тюрьма на свой муштрует лад:
«Вставай! Трудись! Ложись! Иди вперед! Назад!»
Затем — далекий путь до берега Кайенны;
И море, этот зверь — взор сфинкса, рев гиены, —
Рыча, баюкает его в туманной мгле,
Несет за горизонт, к обрывистой скале,
От века и людьми и богом позабытой,
Где сумрачных небес дыханье ядовито,
Где кажется врагом угрюмый океан…
И правосудия захлопнулся капкан.
Хоть жизнь сохранена, не лучше ль гильотина?
Он — каторжник, он — раб, он — вьючная скотина,
Он — номер, он — ничто; он имени лишен,
И даже спит в цепях, под дулом пушки, он.
Но палачи не спят… Едва заря займется
(О, соучастница!) — он от пинка проснется,
И — пытка заново: в невыносимый зной
Бесплодную скалу весь день долбить киркой.
Не люди — призраки там вереницей бледной
Бредут, и небеса нависли кровлей медной,
Как будто придавив их горе, их позор…

И он — не душегуб, не взяточник, не вор —

Под тягостным ярмом, влача его уныло,
Согнулся; жизнь ему становится постыла;
И днем и по ночам его грызет тоска;
Незаживающая рана глубока…
Живого места нет в душе, и звон кандальный
Звучит в его ушах как будто погребальный…
Единственный закон здесь правит — это плеть.
Здесь люди лишены способности жалеть.
Когда, измученный, задремлет он порою —
«Эй, ты!» — и плеть уже свистит над головою.
Кто он? Презренное, как парий, существо.
Жандарма пес рычит, обнюхавши его…
Труд вечный, горький хлеб… Судьба, как ты жестока!

Но вот внезапно зов доносится с востока;

То Марсельезы клич несется гордо ввысь.
И услыхал мертвец: «Восстань! Живи! Вернись!»
Открыла родина отверженному двери…
Жены на свете нет — не вынесла потери.
Где сын? Неведомо, что сталось с ним. Где дочь,
Кудрявый ангельчик? Похожую точь-в-точь
Он видит женщину под вечер на панели,
В румянах, пьяную, плетущуюся еле.
Ужель она?

Но чу! Париж забушевал.

То — революция, то — беспощадный шквал
Во все концы земли бросает гнева семя.
И вот в его душе, притихшей лишь на время,
Сверкает молния и гром гремит, круша.
Разверстой бездною становится душа,
Встает в ней черный вал. Пылает гнев во взорах…
Настал его черед… Давайте пули, порох!
Прочь жалость! Утолит он ненависть свою!
Священник? Режь его! Судья? Убей судью!
Он будет грабить, жечь, насиловать открыто.

Ударь невинного — и обретешь бандита.