Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Я уже предлагал вам писать Шафгаузени произносить это название так, как вам вздумается. И писать его можете тоже как вам нравится. Ничто не может сравниться по упрямству и противоречивости суждений со стаей любителей старины, разве только стая грамматиков. Платин пишет Schaphuse, Струмфиус — Schapfuse, Жорж Бруин — Schaphusia, Миконис — Probapolis. [117]Разбирайтесь-ка в этом как можете. А после споров о самом названии возникает спор об его этимологии. Это еще одно бедствие. «Schaffhausen — значит «город барана», — говорит Гларан. «Ничего подобного! — восклицает Струмфиус. — Schaffhausen — значит «речная пристань для кораблей»: shafa — корабль, hause — дом». — «Город барана», — настаивает Гларан, — на гербе города изображен по золотому полю черный овен». — «Речная пристань для кораблей», — стоит на своем Струмфиус, — корабли останавливаются именно здесь, так как дальше им некуда идти». Да ну ее, ей-богу, эту этимологию. Предоставим Струмфиусу и Гларану вцепляться друг другу в волосы по этому поводу.

Заодно уже следовало бы начать спор и по поводу старинного замка Мюно, расположенного подле Шафгаузена на Эмерсберге; этимологию его названия, как говорят любители старины, производят от munitio, [118]так как некогда на этом месте находилась римская крепость. Теперь от нее остались одни развалины — огромная башня да своды громадного каземата, который мог бы укрыть несколько сот человек.

Два века назад Шафгаузен был еще живописнее. Городская ратуша, монастырь Всех святых, церковь святого Иоанна были тогда во всем их великолепии. Целы были все башни городских стен. Их было тринадцать, не считая замковой и еще двух высоких башен, — на них опирался великолепный висячий мост над Рейном, который приказал взорвать наш Удино 13 апреля 1799 года, проявив невежество и невнимательность к шедеврам искусства, простительные только герою. И, наконец, в те времена за городской чертой, по ту сторону надворотной башни, через которую выходят из замка в Черный лес, на каком-нибудь холме или бугорке, рядом с замковой капеллой вырисовывалось на туманном горизонте небольшое, но отвратительное сооружение из камня и бревен — виселица. В средние века и даже не более ста лет тому назад в каждой самоуправляющейся городской общине хорошо устроенная виселица считалась предметом столь же способствующим украшению города, сколь и поучительным. Виселица — украшение города, повешенный — украшение виселицы, — все это и означало вольный город.

Я сильно проголодался, было уже довольно поздно, и прежде всего я решил пообедать. Обед мне предложили французский; подававший его слуга говорил по-французски; меню было написано по-французски.

Орфография этого меню отличалась некоторым своеобразием, не лишенным, впрочем, известной приятности и, совершенно очевидно, не предумышленным. В то время как взор мой блуждал среди роскошных плодов фантазии местного составителя меню с надеждой пополнить обед чем-либо иным сверх блюд, указанных в трех нижеследующих строчках:

Амлетт с шампигнонами

Боэфштек с залад

Андри-Кот с карнир, —

я увидел нижеследующее:

Кляска кфадапат — 10 франков.

«Черт побери! — подумал я. — Это, несомненно, национальное блюдо — кляска кфадапат. Его-то и надо отведать. Десять франков! Это, вероятно, какое-нибудь особо изысканное кушанье, которым славится кухня Шафгаузена». Я подозвал слугу.

— Подайте мне, пожалуйста, кляска кфадапат.

Здесь мы перешли на французский язык, — я ведь уже говорил вам, что слуга изъяснялся по-французски.

— Это есть карашо. Сафтра утра.

— Нет, — сказал я, — мне хотелось бы сейчас.

— Но, сутарь, уже есть ошень постна.

— Ну и что же?

— Но сутарь не смошет фидеть.

— Да что видеть? Я и не собираюсь ничего видеть.

— Не могу понимать, сутарь.

— Ах, значит, на ваш «кляска кфадапат» и посмотреть приятно?

— О та, ошень приятный, сутарь, он есть фасхитительный, феликолепный.

— Ну хорошо, тогда поставьте вокруг него четыре зажженных свечи.

— Шетыре сфеши! Сутарь имеет делать шютка. (Читайте — сударь шутит.) Я не понимай нишефо.

— Черт побери! — сказал я уже с некоторым нетерпением. — А я понимаю себя прекрасно; я попросту голоден, я хочу есть.

— Што есть?

— Есть ваш «кляска кфадапат».

— Наш кляска?

— Ну, ваш «кфадапат».

— Наш фадапат! Съесть наш фадапат! Сударь делает шютка! Съесть Рейнский фадапат?!

Тут я громко расхохотался. Бедняга слуга все еще ничего не понимал, но я-то, наконец, понял все. Я стал жертвой помрачения рассудка, вызванного ослепительной орфографией трактирщика. «Кляска кфадапат» должно было означать: «коляска к водопаду». Другими словами: предложив вам обед, меню любезно предлагало вам еще за десять франков коляску для поездки в замок Лауфен, чтобы вы осмотрели Рейнский водопад.

Видя, что я хохочу, слуга явно счел меня помешанным и отошел, продолжая ворчать:

— Есть фадапат! Обсфетить Рейнский фадапат с шетыре сфеши! Сутарь делает шютка!

Я велел подать «кляску кфадапат» к завтрашнему утру.