Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Эти трепетные токи от Парижа-центра к Франции-периферии и обратно, эта борьба, подобная колебанию тяготений, эта смена отпора и согласия, эти вспышки гнева нации против города и вслед за тем примирения — все это точно показывает, что Париж, этот мозг, есть нечто большее, чем мозг народа. Движется вся Франция, толчок исходит из Парижа. В день, когда история, ставшая ныне столь лучезарной, оценит по достоинству это исключительное обстоятельство, все ясно увидят, как свершаются мировые потрясения, первые шаги прогресса, уловки, которыми реакция прикрывает свою косность, и каким образом человечество раскалывается на авангард и арьергард так, что первый уже принадлежит Вашингтону, а второй все еще Цезарю.

Посмотрите через лупу революции на эту вековую и плодотворную борьбу нации и города, и вот что вам даст это увеличение: с одной стороны — Конвент, с другой — Коммуна. Поединок титанов.

Не будем страшиться слов. Конвент воплощает явление устойчивое: Народ, а Коммуна — явление преходящее: Чернь. Но здесь у черни, этой исполинской силы, есть права. Она — Нищета, и ей от роду пятнадцать веков. Достойная эвменида. Царственная фурия. На голове у этой медузы змеи, но у нее седые волосы.

У Коммуны — права, а Конвент прав. В этом и есть величие. С одной стороны — Чернь, но преображенная; с другой — Народ, но в новом облике. И у этих двух враждующих начал одна любовь — человечество; столкнувшись, они порождают равнодействующую — Братство. Таково богатство, расточаемое нашей революцией.

У революций потребность в свободе — это их цель, и потребность во власти — это их средство. Но когда схватка началась, власть может стать диктатурой, а свобода — анархией. Отсюда возникают с мрачной неизбежностью перемежающиеся припадки деспотизма: припадки диктаторства, припадки анархии. Удивительное качание маятника.

Порицайте, если хотите, но вы порицаете стихию. Перед вами — законы статики, а вы сердитесь на них. Сила обстоятельств определяется суммой A + В, и колебания маятника не слишком-то считаются с вашим неудовольствием.

Этот двойной припадок деспотизма — деспотизм народного собрания и деспотизм толпы; это неслыханное сражение между эмпирическим образом действия и результатом, данным лишь как бы в наброске; этот непередаваемый антагонизм цели и средства с необыкновенным величием воплощен в Конвенте и в Коммуне. Они делают зримой философию истории.

Французский Конвент и Коммуна Парижа — слагаемые революции. Это две величины, две цифры. Это то A + В, о котором мы только что говорили. Цифры не опровергают одна другую, они умножаются. В химии то, что борется, соединяется. То же и в революции.

Здесь грядущее как бы раздваивается, мы видим у него два лика: в Конвенте больше от цивилизации, а в Коммуне больше от революции. Насильственные меры, которые Коммуна применяет по отношению к Конвенту, подобны благотворным мукам деторождения.

Новое человечество — это что-нибудь да значит. Так не будем же спорить о том, кому мы этим обязаны.

Перед лицом истории Революция — это заря, занявшаяся в свой час: Конвент — одна из форм необходимости, а Коммуна — другая; два черных величественных силуэта вырисовываются на горизонте; и в этих вызывающих головокружение сумерках, где за пеленой мрака таится столько света, не знаешь, на ком из двух колоссов остановить взгляд.

Один из них — Левиафан, другой — Бегемот.

4

Бесспорно, что французская революция — это начало. Nescio quid majus nascitur «Iliade». [210]

Вдумайтесь в это слово. «Рождение». Оно соответствует слову «Освобождение». Сказать: мать освободилась от бремени — это все равно, что сказать: ребенок родился. Сказать: Франция свободна — все равно, что сказать: человеческая душа достигла зрелости.

Подлинное рождение — это возмужалость.

Четырнадцатого июля 1789 года час возмужалости пробил.

Кто совершил 14 июля?

Париж.

Огромная государственная тюрьма в Париже была символом всеобщего рабства.

Всегда держать Париж как бы в оковах — такова во все времена была задняя мысль монархов. Стеснять того, кто нас стесняет, — такова политика. В центре — Бастилия, по окраинам — крепостные валы; что ж, так царствовать можно. Обнести стенами Париж было идеалом. Незыблемый покой за стенами; Парижу пытались навязать монашеский образ жизни. Отсюда — тысяча предосторожностей против роста этого города и множество крепостных стен с башнями и запертыми воротами. Сперва римские валы с прильнувшим к ним близ Сен-Мерри домом аббата Сугерия, потом стена Людовика VII, потом стена Филиппа-Августа, потом стена короля Иоанна, потом стена Карла V, потом таможенная стена 1786 года, потом эскарп и контрэскарп наших дней. Монархия только тем и занималась, что воздвигала вокруг города стены, а философия — тем, что их разрушала. Каким образом? Просто-напросто излучением мысли. Нет силы могущественнее. Луч сильнее любой стены.