Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923

Цыган, угрюмо нахмурясь, вертел папиросу между пальцев и ожесточенно дул на неё, Артюшка, неопределённо усмехаясь, вспоминал отдельные стихи:

Нас было двое: брат и я…
Нам, детям, жизнь была не в радость…

А Шатунов, глядя в подпечек и не поднимая головы, буркнул:

— Я знаю стих лучше…

— Ну, — скажи, — предложил хозяин, насмешливо оглядывая его длиннорукое, неуклюжее тело. Осип сконфузился так, что у него даже шея кровью налилась и зашевелились уши.

— Кажись, — забыл я…

— Не ломайся, — сердито крикнул Цыган. — Тянули тебя за язык?

Артюшка подзадоривал Осипа:

— Лучше? Ну-ка, ахни! Мешок…

Шатунов беспомощно и виновато взглянул на меня, на хозяина и вздохнул.

— Что ж… Слушайте!

Как раньше, глядя в подпечек, откуда торчали поломанные хлебные чашки, дрова, мочало помела, — точно непрожёванная пища в чёрной, устало открытой пасти, — он глухо заговорил:

Ой, во кустах, по-над Волгой, над рекой,
Вора-молодца смертный час его настиг.
Как прижал вор руки к пораненной груди, —
Стал на колени — богу молится.
— Господи! Приими ты злую душеньку мою,
Злую, окаянную, невольничью!
Было бы мне, молодцу, в монахи идти, —
Сделался, мальчонко, разбойником!

Он говорил нараспев и прятал лицо, всё круче выгибая спину, держа себя рукою за пальцы ноги и для чего-то дёргая её вверх. Казалось — он колдует, говорит заклинание на кровь.

Жил для удальства я, не ради хвастовства, —
Жил я — для души испытания,
Силушку мотал, да всё душеньку пытал:
Что в тебя, душа, богом вложено,
Что тебе, душа, дано доброго
От пресвятыя богородицы?
Кое семя в душеньку посеяно
Деймоновой силою нечистою?

— Дурак ты, Оська, — вдруг встряхнув плечами, сказал хозяин злым, высоким голосом, — и стих твой дурацкий, и ничем он на книжный не похож, — соврал ты! Пентюх…

— Погоди, Василий Семёнов, — грубовато вступился Цыган, — дай ему кончить!

Но хозяин возбуждённо продолжал:

— Всё это — подлость! Туда же: душенька, душа… напакостил, испугался да и завыл: господи, господи! А чего — господи? Сам — во грехе, сам и в ответе…

Он нарочито — как показалось мне — зевнул и с хрипотцой в горле добавил:

— Душа, душа, а и нет ни шиша!

По стёклам окна мохнатыми лапами шаркала вьюга, — хозяин, сморщившись, взглянул на окно, скучно и лениво выговаривая:

— По-моему — про душу тот болтает, у кого ума ни зерна нет! Ему говорят: вот как делай! А он: душа не позволяет или там — совесть… Это всё едино — совесть али душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему всё запрещено, — в монахи идёт, другой — видит, что всё можно, — разбойничает! Это — два человека, а не один! И нечего путать их. А чему быть, то — будет сделано… надо сделать — так и совесть под печку спрячется и душа в соседи уйдёт.

Он тяжко поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, пошёл в свою комнату.

— Ложились бы спать… Сидят, соображают. Туда же… душа!.. Богу молиться — очень просто, да и разбойничать — не велик труд, нет, — вы, сволочь, поработайте! Ага?

Когда он скрылся за дверью, шумно прихлопнув её, — Цыган попросил Шатунова, толкнув его:

— Ну, говори!

Осип поднял голову, осмотрел всех и тихо сказал:

— Врёт он.

— Кто — хозяин?

— Он. Есть в нём душа, и беспокойно ей. Я — знаю!

— Это дело не наше… Ты, знай, говори своё-то!

Осип вздрогнул, вылез из приямка и, встряхнув большой своей башкой, не спеша пошёл прочь.

— Запамятовал я…

— Ври!

— Право. Спать иду.

— Эх ты… Ты — вспомни!

— Нет, спать надо…

Расплываясь во тьме, Осип тихо сказал:

— А плохая наша жизнь, братцы…

— Неужто? — ворчливо отозвался Артём. — А мы и не знали, — спасибо, что сказал!

Аккуратно скручивая папиросу, Цыган, взглянув вослед Осипа, шепнул:

— Ненадёжного разума парень…

Выла и стонала февральская вьюга, торкалась в окна, зловеще гудела в трубе; сумрак пекарни, едва освещённой маленькой лампой, тихо колебался, откуда-то втекали струи холода, крепко обнимая ноги; я месил тесто, а хозяин, присев на мешок муки около ларя, говорил:

— Покуда ты молодой — думай обо всём, что есть; покуда не прилепился к одному какому делу — сообрази обо всех делах, — нет ли чего как раз в меру твоей силе-охоте… Соображай не торопясь…

Сидел он широко расставив колена, и на одном держал графин кваса, на другом — стакан, до половины налитый рыжею влагой. Я с досадой посматривал на его бесформенное лицо, склонённое к чёрному, как земля, полу, и думал:

«Угостил бы ты меня квасом-то…»

Он приподнял голову, прислушался к стонам за окном и спросил, понизив голос:

— Ты — сирота?

— Вы уже спрашивали об этом…