Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923

День сгоревший хороня,
Ходит Ночь в немой тревоге
От огня и до огня
По дороге, без дороги.

Потеряв от скорби разум,

Смотрит Ночь печальным глазом
Во дворцы и окна хат —
Всюду, где огни горят.

Встанет тихо под оконцем:

«О, зачем горят огни?
Умер день, рождённый солнцем,
Не зажечь другие дни!»

Вот — глядит в моё окно:

«Слушай, — спать пора давно.
Боль — бессонницей не лечат!
Погаси же свои свечи!»

Я — смеюсь: «Ошиблась ты!

Разве здесь свеча пылает?
Здесь горят мои мечты,
Это — сердце догорает!»

Слышу тихий вздох вдовы,

Шелест шёлковой травы,
Птицы, вспугнуты совою,
Осыпают сосен хвою.

Листья чёрные латаний,

Точно пальцы злой руки,
Разрывают Ночи ткани.
Как шаги её легки!

И под нежными шагами

Светят росы жемчугами,
Шепчет росная трава
Ночи нежные слова.

…Так, до самого рассвета,

День сгоревший хороня,
В бархат траурный одета,
Ходит Ночь вокруг меня.

[Иду межой среди овса…]

Иду межой среди овса
На скрытую, в кустах, дорогу,
А впереди горят леса —
Приносит леший жертву богу.

Над жёлтым полем — жёлтый дым,

И крепко пахнет едким чадом.
Ёж пробежал, а вслед за ним
Крот и мышонок мчатся рядом.

Ползут ватагой муравьи

И гибнут на земле горячей,
В пыли дорожной колеи
Навозный жук свой шарик прячет.

Желтеет робкий лист осин,

Ель — рыжей ржавчиной одета,
А солнце — точно апельсин —
Совсем оранжевого цвета.

Тяжёл полёт шмелей и пчёл

В угарном дыме надо мной.
Вот — можжевельник вдруг расцвёл
Неопалимой Купиной.

Огней собачьи языки

Траву сухую жадно лижут,
И вижу я, что огоньки
Ползут ко мне всё ближе, ближе.

Смотрю на них, едва дыша

Горячей, едкой влагой смрада,
И странная моя душа
Поёт, чему-то детски рада.

Из дневника

В мире живут две мысли: одна, смело глядя во тьму загадок жизни, стремится разгадать их, другая признаёт тайны необъяснимыми и, в страхе пред ними, обоготворяет их.

Для одной — нет непознаваемого, существует только непознанное, другая — верит, что мир непознаваем навсегда.

Первая идёт сквозь хаос явлений бытия, бесстрашно касаясь всего на трудном пути своём и всё оживляя энергией своею, даже немые камни заставляет она красноречиво рассказывать о начале жизни; вторая — пугливо бросается из стороны в сторону, безуспешно пытаясь найти оправдание своего бытия.

— Существую ли я? — спрашивает она сама себя, тогда как первая говорит:

— Я — действую!

Первая нередко сама отдаёт себя мукам сомнений в силе своей, но холод скептицизма только оздоровляет её, и, ещё более сильная, она снова видит цель бытия в деянии; вторая — всегда живёт в страхе пред собою, ей кажется, что кроме неё есть нечто высшее — начало, родственное ей, но — враждебное и грозно охраняющее тайну своего бытия.

Цель первой — бесконечное движение от одной истины к следующей и сквозь все — к последней, какова бы она ни была; цель второй — найти в мире вечного движения, вечных колебаний мёртвую точку и утвердить на ней непререкаемый догмат, сковать дух исследования и критики железными оковами внушения.

Одна — философствует из любви к мудрости, будучи мужественно уверена в силе своей; другая — размышляет со страха, в чаянии победить страх.

Они обе свободны, одна — как всякая энергия, другая — как бездомная собака, она визжит пред каждой дверью, за которой чувствуется тепло, покой и дешёвенький уют.

Чаще всего эта вторая мысль пресмыкается на папертях храмов, умоляя о милостыне внимания к ней — силу, созданную её же страхом.

Это она, разлагаясь, отравляет землю ядами метафизики и мистики, первая же мысль на пути своём украшает мир дарами искусства и науки.

Миша