Том 15. Дела и речи

Гюго энергично возражал против бегства Национального собрания из столицы и настаивал на его возвращении в Париж, население которого проявило такое мужество и самопожертвование во время войны. Убедившись в том, что абсолютное большинство Национального собрания состоит из реакционеров-монархистов, предающих и позорящих родину, он отказался от своего мандата и уехал в Париж. Там он был и в день 18 марта 1871 года, когда совершилось восстание рабочих, приведшее к провозглашению Парижской Коммуны. Однако семейные обстоятельства, связанные со смертью сына, заставили его 21 марта выехать в Брюссель, где он и провел те два месяца, в течение которых шла героическая борьба коммунаров против объединенных сил французской и международной контрреволюции, закончившаяся разгромом славной Коммуны и расправой с восставшим народом.

Нельзя не отметить, что Гюго не смог подняться до понимания глубокой исторической справедливости Парижской Коммуны. Его мелкобуржуазная ограниченность, его страх перед покушением на частную собственность сказались в это время с наибольшей полнотой. Как явствует из напечатанного в настоящем томе письма Мерису и Вакери от 28 апреля 1871 года и некоторых статей, отношение В. Гюго к Коммуне было противоречивым. С одной стороны, он признает бесспорные права населения Парижа на самоуправление, признает также, что восстание парижских рабочих 18 марта было справедливым ответом на провокационную антинародную политику Национального собрания и правительства Тьера. И вместе с тем он совершенно игнорирует важнейшие социально-экономические преобразования, осуществленные Коммуной, и часто судит о ее деятельности по лживым пропагандистским утверждениям ее врагов и по второстепенным актам, не имевшим принципиального значения. Так, особое возмущение Гюго вызывает решение Коммуны о снятии Вандомской колонны, хотя сам Гюго неоднократно выступал против милитаризма и агрессивных войн, символом которых эта колонна являлась. Ориентируясь на реакционную печать, Гюго изображает изданный Коммуной декрет о заложниках как признак свирепости и жестокости коммунаров, тогда как в действительности этот декрет был лишь вынужденным ответом на жестокие репрессии версальцев. Общеизвестно, что одной из важнейших причин гибели Коммуны была ее чрезмерная гуманность и снисходительность по отношению к злейшим врагам народа, которые впоследствии отплатили коммунарам за эту гуманность невиданным в истории разгулом белого террора.

Глубоко ошибочная позиция писателя в эти решающие дни вызвала разочарование народных масс. Неудивительно поэтому, что на выборах в Национальное собрание в июле 1871 года В. Гюго, баллотировавшийся в Париже, собрал всего 57 тысяч голосов вместо 214 тысяч, полученных им на февральских выборах того же года, и не был избран. [60]

Как мы видим, Гюго не сумел понять великой исторической роли Парижской Коммуны, открывшей новый период в истории — период начавшегося упадка капитализма, период мощных ударов пролетариата по капитализму; однако он страстно и настойчиво боролся против чудовищного террора победителей и злобных выпадов международной реакции. Так, когда бельгийское правительство объявило, что оно не признает коммунаров политическими изгнанниками и выдаст их версальским палачам, Гюго, находившийся в Бельгии, возмутился этим проявлением классовой ненависти к коммунарам. В газете «Эндепанданс бельж» он поместил резкий протест против решения бельгийского правительства и заявил, что если любой коммунар, бежавший в Брюссель, постучится к нему в дверь, он откроет ему и предоставит убежище. В его доме изгнанник будет неприкосновенен.

Ответом на это выступление Гюго было бандитское нападение брюссельской «золотой молодежи» на его квартиру, последовавшая за этим высылка Гюго из Бельгии и поток ненависти, обрушившийся на него со страниц буржуазных газет Франции и всего мира.

В обстановке кровавого террора Гюго вел упорную, неустанную, последовательную борьбу за амнистию коммунарам. Он неоднократно подчеркивал, что коммунары — не преступники, а революционные бойцы, и сравнивал их с деятелями 1793 года.

В 1876 году в речи, произнесенной в сенате, Гюго потребовал полной амнистии героическим коммунарам. В этой речи он, быть может даже невольно, вскрыл классовый характер буржуазного суда. «Виселицы в Сатори, Нумеа, — говорил он, — восемнадцать тысяч девятьсот восемьдесят четыре осужденных, ссылка на поселение и с заключением в крепости, принудительные работы, каторга в пяти тысячах миль от родины — вот как правосудие карало за 18 марта! А что сделало правосудие в ответ на преступление 2 декабря? Оно присягнуло этому преступлению!»