Том 15. Дела и речи

А вот после возмущения бедняков — возмущение богачей. Эти тоже полны ярости. Против врага? Нет. Против борца? Нет. Их привел в ярость добрый поступок; поступок, безусловно, обычный, но честный и справедливый. Поступок этот настолько обычен, что если бы не их гнев, о нем не стоило бы и говорить. Это справедливое дело было совершено утром того же дня. Человек отважился вести себя в духе братства; в момент, который заставляет думать об аутодафе и драгоннадах, он подумал об евангельских действиях доброго самаритянина; в минуту, когда, кажется, вспоминают лишь о Торквемаде, он посмел вспомнить об Иисусе Христе; он поднял голос, чтобы напомнить о милосердии и человечности; он приоткрыл дверь, ведущую в убежище, рядом с широко распахнутой дверью, сведущей в гробницу, приоткрыл светлую дверь надежды рядом с мрачной дверью смерти; он не пожелал, чтобы могли сказать, будто не нашлось ни одного сердца, милосердного к тем, кто истекал кровью, ни одного очага, готового предложить гостеприимство поверженным; в час, когда приканчивают умирающих, он посмел подбирать раненых; то, что произошло в 1848 году, и то, что произошло в 1871 году, — произошло с одним и тем же человеком, и этот человек считает, что следует бороться против восстания, пока оно идет, и прощать его участников, когда оно потерпело поражение; вот почему он и совершил это преступление — отворил двери своего дома побежденным, предложил убежище беглецам. Отсюда — и негодование победителей. Тот, кто защищает несчастных, возмущает счастливых. Подобное злодеяние необходимо карать. И вот скромный одинокий дом, в котором стоят две колыбели, подвергается нападению: толпа ринулась к нему, угрожая смертью его обитателям; в сердцах нападавших царила ненависть, в умах — невежество, а их руки в белых перчатках сжимали камни и комья грязи.

Приступ не удался отнюдь не по вине осаждающих. Дверь не была сорвана с петель только потому, что бревно притащили слишком поздно; ребенок не был убит только потому, что камень не попал ему в голову; хозяин дома н ебыл искалечен только потому, что взошло солнце.

Солнце послужило помехой.

Подведем итог.

Какую же толпу следует назвать чернью? Одну составляет обездоленный люд Парижа, другую — преуспевающие жители Брюсселя; какая из них оказалась сборищем негодяев?

Толпа преуспевающих счастливцев.

И человек с площади Баррикад был вправе бросить им в лицо перед началом нападения презрительное слово «негодяи».

А теперь посмотрим, какая разница существует между этими двумя группами людей — парижской и брюссельской.

Разница эта сводится к одному.

К воспитанию.

В колыбели все дети одинаковы. В отношении умственных способностей между ними могут существовать различия, но это те отклонения, которые лишь подтверждают правило. В остальном один ребенок стоит другого. Что же превращает позднее этих одинаковых детей в не похожих друг на друга взрослых? Пища. Есть два рода пищи; первая — благодетельная — это молоко матери; вторая — подчас вредоносная — это воспитание, которое дает учитель.

Отсюда и возникает необходимость наблюдать за системой воспитания.

VI

Можно было бы сказать, что в наш век существуют две школы. Эти две школы вобрали в себя и словно подытожили два различных течения, которые увлекают цивилизацию в противоположных направлениях: одно — к будущему, другое — к прошлому; имя первой школы — Париж, имя другой — Рим. Каждая из этих школ придерживается своей книги; книга Парижа — это Декларация прав человека; книга Рима — «Силлабус». Обе книги высказывают свое отношение к прогрессу. Первая говорит ему «да», вторая — «нет».

Прогресс — это поступь бога.

Революции, хотя они напоминают порою ураган, угодны небу.

Всякий ветер — это дуновение божественных уст.

Париж — это Монтень, Рабле, Паскаль, Корнель, Мольер, Монтескье, Дидро, Руссо, Вольтер, Мирабо, Дантон.

Рим — это Иннокентий III, Пий V, Александр VI, Урбан VIII, Арбуэс, Сиснерос, Лайнес, Гриландус, Игнатий.

Мы назвали школы. А теперь обратимся к ученикам. Сравним их.

Взгляните на этих людей; это те — я на этом настаиваю, — у кого нет ничего; они несут на своих плечах бремя человеческого общества; в один прекрасный день они теряют терпение, — мрачный бунт кариатид; сгибаясь под тяжестью бремени, они восстают, они вступают в бой. Внезапно, в диком опьянении битвы, перед ними вырастает опасность поступить несправедливо; они сразу останавливаются. В них живет великий порыв — революция, в них сияет яркий свет — истина; они неспособны испытывать гнев в большей мере, чем этого требует справедливость; они являют цивилизованному миру зрелище того, как, будучи угнетенными, можно сохранять умеренность, а будучи несчастными — доброту.