Том 15

«На известных условиях Север может объединиться под знаменами Виктора-Эммануила, где бы австрийцы ни находились — на итальянской территории или по соседству; восстание на Юге должно принять иное, более независимое направление. Восстание, восстание объединенное, учреждающее временное правительство, вооружающее, избирающее стратегический пункт, опираясь на который оно может удерживать свои позиции и привлекать добровольцев с Севера, из Неаполя и Сицилии, — такое восстание еще в состоянии спасти дело Италии и создать свою власть, представленную национальным лагерем. Благодаря наличию такого лагеря и благодаря добровольцам Севера, Италия в конце войны, каковы бы ни были намерения ее инициаторов, еще может стать главным вершителем своих собственных судеб… Такое проявление народных стремлений исключило бы всякую возможность нового раздела Италии, всякое навязывание извне новых династий, всякий мир на Адидже или Минчо, всякую уступку какой-либо части итальянской территории. Но имя Рима неотделимо от имени Италии. Там, в этом священном городе, залог нашего национального единства. Долг Рима — не увеличивать сардинскую армию пестрой толпой добровольцев, но доказать императорской Франции, что тот, кто служит опорой папского деспотизма в Риме, никогда не будет признан борцом за итальянскую независимость… Если Рим забудет свои долг, мы должны действовать за римлян. Рим символизирует единство родины. Сицилия, Неаполь и добровольцы Севера должны образовать его армию».

Таковы были слова Мадзини в мае 1859 г. — слова, повторенные Гарибальди, когда, находясь во главе народной армии, созданной в Сицилии и Неаполе, он обещал провозгласить единство Италии с вершины Квиринала[117].

Читатель помнит, как Кавур с самого начала прилагал все усилия к тому, чтобы создавать трудности для экспедиции Гарибальди; как после первого успеха, достигнутого народным героем, он отправил в Палермо Лафарину вместе с двумя бонапартистскими агентами с целью лишить завоевателя его диктаторской власти; как, далее, каждое военное мероприятие Гарибальди встречало со стороны Кавура сначала дипломатическое, а затем военное противодействие. После падения Палермо и похода на Мессину популярность Гарибальди среди населения и армии в Париже поднялась так высоко, что Луи-Наполеон счел разумным прибегнуть к методу лести. Когда генерал Тюрр, в то время уволенный с действительной службы, прибыл в Париж, он был осыпан милостями императора. Он был не только почетным гостем в Пале-Рояле, но был даже принят в Тюильри[118], причем император выразил безграничный восторг перед своим «аннектированным» подданным, героем из Ниццы, и осыпал его знаками своей благосклонности вроде нарезных пушек и т. п. В то же время Тюрру внушали исходившее от императора убеждение, что Гарибальди, после того как он овладеет Неаполем и неаполитанским флотом, лучше всего предпринять вместе с венгерскими эмигрантами попытку высадиться в Фьюме, чтобы водрузить там знамя венгерской революции. Однако Луи-Наполеон глубоко ошибался, полагая, что Тюрр был или хотя бы воображал себя человеком, способным сколько-нибудь воздействовать на направление деятельности Гарибальди. Тюрр, которого я знаю лично, это храбрый солдат и толковый офицер, однако вне сферы военной деятельности он — полнейший нуль и стоит ниже среднего уровня обычных смертных; ему не хватает не только духовного и умственного развития, но и той природной сметки и чутья, которые могут заменить воспитание, образование и опыт. В общем, это добродушный, беспечный, славный малый, в высшей степени легковерный, но уж, конечно, не человек, способный политически руководить кем бы то ни было, тем более Гарибальди, который с огненной душой соединяет частицу того тонкого итальянского гения, какой можно обнаружить в Данте не менее, чем в Макиавелли. Таким образом, ставка на Тюрра оказалась просчетом; так, по крайней мере, говорят в кругах Тюильри. Тогда попытались использовать Кошута, которого отправили к Гарибальди, чтобы склонить последнего в пользу планов императора и совлечь с истинного пути, который ведет к Риму. Гарибальди воспользовался Кошутом как средством для возбуждения революционного энтузиазма и потому дал ему возможность вкусить сладость народных оваций, но в то же время мудро сумел отличить его имя, представляющее дело народа, от его миссии, которая таила в себе ловушку Бонапарта. Кошут вернулся в Париж в полном унынии; однако, чтобы доказать свою верность интересам императора, он, как сообщает «Opinion nationale»[119], этот Moniteur [официальный вестник. Ред.] Плон-Плона, обратился с письмом к Гарибальди, в котором призывает последнего помириться с Кавуром, отказаться от всякого посягательства на Рим, дабы не оттолкнуть от себя Францию, подлинную надежду угнетенных национальностей, и даже предоставить Венгрию ее собственной судьбе, ибо эта страна еще не созрела для восстания.