Том 16. Книга 2. Мелочи жизни

Особую разновидность помещика «средней руки» представляет мастер «прижимки», паразитирующий на остатках крепостного права, на тех экономических условиях, в которых оказалось освобожденное помещиками (не только от рабства, но и от земли) крестьянство. Иезуитские приемы притеснения крестьян Кононом Лукичом Лобковым напоминают приемы Иудушки Головлева.

Таким образом, вновь, как и ранее (например, в «Убежище Монрепо»), но на новом материале и с еще большей категоричностью, устанавливается полная и безусловная бесперспективность дворянского землевладения и дворянского хозяйствования. Салтыковские выводы представляли тем большую актуальность, что именно в середине 80-х годов весьма активно принимались меры по восстановлению роли дворянства как в сфере экономики, так и в сфере политики[104].

«Анатомию» русской деревни 80-х годов закономерно завершает (первоначально не предусмотренный) очерк о «мироедах» — «новых хозяевах» деревни, пришедших на смену дворянству. Салтыков ухватывает самое главное в характере владычества буржуазии сравнительно с владычеством дворянства: «Гольтепа» мирская <…> не скрывает от себя, что от помещика она попала в крепость мироеду. Но процесс этого перехода произошел так незаметно и естественно и отношения, которые из него вытекли, так чужды насильственности, что приходится только подчиниться им».

Изображаемый в разделе «На лоне природы и сельскохозяйственных ухищрений» «момент общественного разложения» есть, в социальной истории России, момент разложения старых феодальных сословий, формирования новых классов. Однако, хотя «предметом» Салтыкову, по его собственным словам, служит здесь «сельский экономический год», он развертывает свое социолого-экономическое исследование как художник, с поразительным знанием фиксируя детали деревенского быта — от крестьянской избы до дворянской усадьбы; иронически или сочувственно представляя индивидуальные человеческие судьбы, судьбы людей, неотвратимо и безжалостно захваченных процессом «общественного разложения».

Правда, в этом разделе «индивидуализация» весьма относительна, речь идет о «типах», «классах», к которым принадлежат те или иные индивидуальные явления или индивидуальности (характерно, что персонажи здесь зачастую не имеют имен). Этому принципу типизации соответствуют и наименования этюдов, продолжающие традицию обобщающего «физиологического» очерка.

«Обобщающий», «собирательный», «классифицирующий» способ типизации своеобразно продолжал, как заметил К. Арсеньев, «классическую» традицию: «Изображения «скупого» или «рассеянного», «придворного» или «ученого» вышли, в последнее время, из моды <…> потому что нет людей, которые были бы только скупыми или рассеянными, только придворными или учеными. Салтыкову удалось обновить и освежить старинный жанр; его «хозяйственного мужичка», его «сельского священника», его «читателя-ненавистника» никто не упрекнет в схематичности…»[105]

V

Охарактеризованный принцип типизации положен в основу обобщающих характеристик персонажей также в разделах «Читатель» и «В сфере сеяния». Здесь от изображения итогов социальной истории России Салтыков обращается к анализу итогов русского политического развития, к анализу тем самым современного состояния учреждений и институтов, созданных реформами 60-х годов. Каждому из этих новых институтов или явлений Салтыков посвящает особый очерк в разделе «В сфере сеяния» («сеяние», собственно, и означает, в иронической терминологии Салтыкова, деятельность на «ниве» новых учреждений). Каждое из них персонифицировано фигурой «сеятеля» — печать («Газетчик»), суд («Адвокат»), земство («Земский деятель»), общественное мнение («Праздношатающийся»). (В очерках «Сережа Ростокин» и «Евгений Люберцев» раздела «Молодые люди» Салтыков касается и деятельности новейшей русской бюрократии, но в связи с другой, более важной для него темой — смены поколений, «отцов и детей».)