Том 17. Джимми Питт и другие

В следующий миг он уже со всех ног бежал по заснеженной тропинке. Вдруг его сердце замерло. Что это там, темное, на земле у калитки? Мортимер приблизился и протянул руки. Это было тело человека. Дрожащими пальцами он зажег спичку, но она тут же потухла, зажег вторую — тоже потухла. Третья разгорелась ярким огнем. Склонившись, Мортимер увидел жену. Она лежала, холодная и окоченевшая, и на ее лице застыла еле заметная, такая знакомая ему милая улыбка.

Молодой человек решительно встал и взял свою сумку для гольфа.

— На мой взгляд, это подлый прием, — сказал он. — Вы же обещали…

Мудрый Наставник жестом указал ему на кресло:

— Не бойтесь! Она просто упала в обморок.

— Вы сказали, что она была холодной.

— А вы бы не были, лежа на снегу?

— И окоченевшей.

— Миссис Стерджис окоченела из-за отвратительной работы железнодорожного транспорта. Были праздники, и ей пришлось идти пешком от самой станции — целых восемь миль. Присядьте, и дайте мне дорассказать.

С нежным благоговением Мортимер поднял ее и понес дому. На полдороге он поскользнулся на обледеневшей тропинке и упал, ободрав голень и выронив на снег свою

драгоценную ношу.

От падения она пришла в себя.

— Мортимер, дорогой!

С губ Мортимера уже готово было что-то сорваться, но он вовремя сдержался.

— Ты жива? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Слава Богу! — сказал Мортимер, выбирая снег из-под воротника.

Они вошли в дом и прошли в гостиную, где долго молча смотрели друг на друга.

— Гадкая погода! — сказал Мортимер.

— Да, точно!

Молчание было нарушено. Они бросились друг другу в объятия. Вскоре супруги уже сидели на диване, держась за руки, словно ужасная разлука была не более чем сном.

Мортимер первым напомнил про неприятный случай.

— Знаешь, по-моему, тебе не следовало исчезать таким образом, — сказал он.

— Я думала, ты меня ненавидишь.

— Ненавижу тебя! Я люблю тебя больше жизни! Да я бы скорее дал разбить в щепки свой самый любимый драйвер, чем лишился тебя!

Она затрепетала.

— Дорогой!

Мортимер погладил ее руку.

— Я вернулся домой, чтобы сказать, что все равно люблю тебя. Я хотел предложить, чтобы ты брала уроки гольфа у хорошего специалиста. А ты ушла!

— Я не стоила тебя, Мортимер!

— Ангел мой! — Он поцеловал ее, и торжественно произнес: — Эта история преподнесла мне хороший урок. Я знал, и знаю теперь, что ты — единственная нужна мне. Только ты! Неважно, играешь ты в гольф или нет. Пусть… — Он заколебался на миг, но мужественно продолжил: — Пусть даже ты играешь в крокет. Только будь со мной!

Она, тая от восторга, поцеловала его. Затем поднялась:

— Мортимер, посмотри.

— На что?

— На меня. Просто посмотри!

Рядом на кресле лежал недополированный джиггер. Она взяла его, вынула новенький мяч из чаши на камине, положила на ковер и, издав предупредительный возглас, направила мяч прямиком в стекло буфета.

— Боже милостивый! — воскликнул восхищенный Мортимер.

Она обернулась, сияя очаровательной улыбкой.

— Когда я ушла, Морти, у меня была единственная цель в жизни — стать достойной тебя. Я читала твои объявления. Как мне хотелось ответить! Но я была не готова. Весь этот долгий, мучительный срок я жила в деревне Охтермухт, в Шотландии, и училась гольфу у Таммса Маквереска.

— Неужели у того самого Таммса Маквереска, который занял четвертое место в чемпионате 1911 года? Он еще сделал лучший удар, играя в 1912 году в паре с Джо Маккилтом против Энди Макпледа и Сэнди Макберета?

— Да, Мортимер, у того самого. Как было трудно поначалу! Как я тосковала по крокетному молотку, как долго я не могла бросить привычку придерживать мяч ногой или бить носком клюшки. Если взгляд падал на столб с указателем, клюшка сама направляла к нему мяч. Но я преодолела собственную слабость. Я тренировалась без устали. Теперь мистер Маквереск говорит, что мой гандикап никак не более двадцати четырех на любом поле. — Она виновато улыбнулась. — Конечно, для тебя это не Бог весть что. У тебя был двенадцать, когда я ушла, а теперь, наверное, все девять или лучше.

Мортимер качнул головой.

— Увы, нет, — печально ответил он. — Вся игра пошла насмарку в силу ряда причин, и теперь у меня тоже двадцать четыре.

— Ряда причин! — воскликнула она. — Уж я-то знаю, что это за причины! Нет мне прощения. Из-за меня ты разучился играть!

Глаза Мортимера засветились. Он нежно обнял жену.

— Не упрекай себя, — ласково сказал он. — Отныне мы начинаем игру на равных. Два сердца стучат в унисон; две клюшки бьют, как одна! Лучше и быть не может. Черт возьми! Как у Теннисона.

И он негромко продекламировал:

…Невеста,
Жена, судьба. С тобой, в руке рука,
Пройдем сие гольф-поле до конца,
Чрез дикие ловушки из песка,
Что не изведали досель ни ты, ни я.
Вставай, у нас ведь гандикап один.
Дай руку мне. Доверься мне. Иди.[75]

Она взяла его за руку.

— А теперь, Морти, дорогой, — сказала она, — я хотела бы рассказать, как сыграла длинную двенадцатую в Охтермухте на один ниже пара.