Том 17. Пошехонская старина

Да, это был он. По-прежнему он смотрел мопсом, но мопсом веселым, деятельным и бодрым. Не только он не постарел, но даже словно лет десять у него с плеч скинули. Брюшко выдавалось вперед и было натянуто как барабан: значит, он был сыт; глаза смотрели расторопно; круглая, остриженная под гребенку голова, как и в прежние годы, казалась только что вышедшею с токарного станка. С удивительной ловкостью играл он салфеткой, перебрасывая ее с руки на руку; черный, с чужого плеча и потертый по швам фрак, с нумером в петлице, вместо ордена, как нельзя больше шел ему к лицу.

Я, впрочем, не поверил бы глазам своим, если бы он сам не убедил меня, что с моей стороны нет ошибки, – воскликнув на чистейшем русском диалекте:

– Узнали, небось! да, он самый и есть!

– Батюшка! Федор Васильич! неужто вы?! – воскликнул я в свою очередь.

– Он самый. Господа! милости просим кушать ко мне! вот мое отделение – там, – пригласил он нас, указывая на довольно отдаленный угол сада.

Разумеется, мы последовали за ним.

– Да расскажите же… – начал было я, но он не дал мне продолжать и заспешил.

– Некогда, некогда – после! Теперь я вам, господа, menu raisonne[56] составлю. Вам какой обед? в средних ценах?

– Да, средний.

– Можно. Potage Julienne…[57] идет?

– Федор Васильич! Жюльен да жюльен… Кабы вы нас рассольничком побаловали, да с цыпленочком!

– Мало чего нет! Что было, то прошло! – молвил он и поник головой.

Очевидно, воспоминания роями хлынули и пронеслись перед его глазами. – Здесь суп только для проформы подают. На второе что? Хотите piece de resistance[58], или с рыбы начать?

– Лучше с рыбы, не так обременительно.

– Ну, sole au gratin[59]. «Соль» свежая, сегодня только из Парижа привезли. А на жаркое – canard de Dijon[60] или пуле?..

– Утку! утку!

– На пирожное – разумеется, мороженое. Вино какое будете пить? Понтё-Канё… рекомендую! ну, а теперь спешу!

– Да постойте! Александра Гавриловна… здесь?

– Со мной; в кастеляншах здесь служит, – ответил он уж на ходу.

Живо мы пообедали. Он служил расторопно и, несмотря на тучность и немолодые лета, как муха летал из сада в ресторан и обратно, ничего не уронив. Когда подали кофе, мы усадили его с собой и, разумеется, приступили с расспросами.

– Все обошлось как по-писаному, – поведал он нам. – Прослышал я, что судить меня хотят, думаю: нет, брат, это уж дудки! Этак и в Сибирь угодить не трудно! – и задумал план кампании. Продали мы серебро да Сашины брильянтики, выправили заграничный паспорт – и удрали. Денег в руках собралось около двадцати тысяч франков. Разумеется, первым делом в Париж. Остановились в Grand-Hotel'e – куда обедать идти? Дней пять за табльдот ходили: сервируют чисто, порядок образцовый, столовая богатая, не хуже, чем во дворце; но еда неважная. Встанем из-за стола впроголодь, купим у ротиссёра пуле и съедим на ночь. «Нет, говорю, Александра Гавриловна, ежели ты хочешь настоящую парижскую еду узнать, так надо по ресторанам походить». Взяли Бедекера, увидели, где звездочка поставлена – туда и идем. И у Бребана, и Фуа, и у Маньи, и в Maison d'Or – везде побывали. Надо чести французам приписать – хорошо кормят. Только ходили мы таким манером по ресторанам да по театрам месяца три – смотрим, а у нас уж денег на донышке осталось. Стали мы себя сокращать, из Гранд-отеля к «Мадлене» в chambres meuble-es[61] перебрались; вместо Cafe Anglais начали к Дюрану ходить: тоже недурной ресторан, и тем выгоден, что там за пять франков можно целый обед получить. Ходим каждый день, платим исправно; я, с своей стороны, стараюсь внимание хозяина на себя обратить. Подойду после обеда и начну рассказывать, какие у нас в России кушанья готовят. Вижу, что человек с толком, даже ботвинью понял: можно бы, говорит, вместо осетрины тюрбо в дело употребить, только вот квасу никаким манером добыть нельзя. Пожуировали таким родом еще с месяц – видим, совсем мат. Тогда я решился. Собрался утром пораньше, когда еще публики мало, и, не говоря худого слова, прямо к Дюрану. Так и так, говорю, не можете ли вы меня в ресторан гарсоном определить? Он, знаете, глаза на меня выпучил, думал, что я с ума спятил. Как, говорит, un boyard russe![62] Да, говорю, был boyard russ, да весь вышел. Рассказал я тут, как нас начальство обидело, как я в Словущенском открытый стол держал, поил-кормил и как меня за это отблагодарили. А теперь, говорю, пропадать приходится. И если бы не Дюран – истинно бы пропал! Выслушал он меня, видит, что я дело смыслю, толк из меня будет, – и принял участие. «У себя, – говорит, – я вам ничего предоставить не могу, а есть у меня родственник, который в Ницце ресторан содержит, так я с ним спишусь». И точно, дня через четыре получается из Ниццы резолюция: ехать мне туда в качестве гарсона, а жене – кастеляншей. «Бог да благословит вас на новую жизнь! – сказал мне мой благодетель, – неопытны вы, да с вашими способностями скоро привыкнете!» С тех пор я и скитаюсь. Зимой – на Ривьеру, летом – в Германию, либо сюда, на озеро. Целой артелью с места на место переезжаем.