Наконец, закрытие «Отечественных записок» и болезнь сына окончательно сломили меня. Недуг охватил меня со всех сторон а сделался главным фактором моей жизни…
Из других редакций
Пошехонские рассказы. Вечер шестой. Пошехонская старина*
Я как-то уже упоминал, что в старые годы в Пошехонье[57]
жилось веселее, нежели нынче. А так как все мое детство и отрочество протекли среди этого веселья и, следовательно, я был до известной степени участником его, то, понятно, что мне приятно не только вспомнить об нем, но и поделиться моими воспоминаниями с читателем.Излишним считаю напоминать, что и детство, и молодые годы мои были свидетелями самого разгара крепостного права. Не вижу также надобности говорить о тех «реальностях», которые были крепостному праву присущи и которые даже теперь как живые мечутся перед глазами бывших очевидцев. Все это было в свое время описано и исследовано и в настоящем случае представляло бы не интерес, а назойливую воркотню. Но [могу] сказать [только] одно: что крепостное право и пошехонское веселье были связаны между собой такими неразрывными узами, что когда рушилось первое, то вслед за ним само собою умерло и второе. Даже постепенности никакой не было соблюдено. И то и другое сразу заколотили в гроб и снесли на погост, а какое другое право и какое другое веселье выросли на этой общей могиле — это особый вопрос.
Местность, в которой протекло мое детство, даже в захолустной пошехонской стране считалась захолустьем. Тем не менее во все стороны от нашей усадьбы было разбросано множество помещичьих гнезд, из которых в иных было поселено по нескольку дворянских семей. И хотя это были семьи, по преимуществу, небогатые, но около них-то и замечалось особенное оживление. Да и не мудрено: усадьбы стояли друг от друга через дорогу, и, следовательно, круговое посещение соседей соседями не только не представляло затруднений, но почти вошло в ежедневный обиход. А где гости, там — хлебосольство, где хлебосольство — там веселье.
Равнина, покрытая еловым лесом и болотами, — таков был общий вид нашего захолустья. Местами, однако ж, прорывались светленькие оазисы, и именно там, где ютились небогатые дворянские семьи. Они почти всю принадлежащую им землю старались разработать под пашню, так как леса в то время не давали никакого дохода. Непосильными запашками они положительно изнуряли своих крестьян, а бестолковым истреблением леса уничтожали лесной промысел (единственный, который привился в стране) и, следовательно, отнимали у крестьян всякий источник для постороннего заработка. Так что крестьянина бедного помещика всегда можно было сразу отличить по его крайней захудалости, истощенному виду, слабосилию и даже малорослости. Но с болотами в то время никто еще не боролся, и они тянулись на десятки верст. Болота эти летом надо было объезжать, что удлиняло расстояние противу зимнего времени почти вдвое, а так как иногда все-таки приходилось захватить хоть краешек болота, то в таких местах путь пролагался мостовниками, память о которых не изгладилась во мне и доднесь. Текучей воды было в этой местности мало: только одна река Перла, да и та с грехом пополам могла назваться рекою, и еще две речонки: Юла и Вопля[58]
, которые чуть-чуть брели посреди болот, образуя по местам стоячие бочаги, а по местам как бы совсем пропадая под густою порослью осоки и кувшинников. По сторонам виднелись небольшие озера, в которых водилась немудрая рыба (щука, плотва, карась, редко окунь) и к которым летом нельзя было подойти. По вечерам над болотами поднимался густой туман, который всю окрестность окутывал пеленою, но на вредное влияние этих испарений, в гигиеническом смысле, никто не жаловался. По части ружейной охоты было плохо, и тонкой красной дичи, вроде дупелей, вальдшнепов и даже рябчиков, я положительно не помню. Помню только больших кряковых уток, которыми от времени до времени снабжал чуть не задаром почти единственный в этой местности ружейный охотнцк Лука. Псовых охотников было, однако ж, достаточно, и так как от охоты этого рода более страдали озими, нежели звери, то часто она была причиною раздоров и ссор между соседями.