Том 17. Пошехонская старина

«В Москве Бурмакина приняли с распростертыми объятиями и с участием выслушали рассказ о его семейной невзгоде. — Это было с самого начала видно, — говорили они. — Тебе нужна жена разумная, с которой можно было бы мыслями поделиться, а с этой куклой даже слова перемолвить не об чем.

Бурмакин не ошибся: друзья доставили ему несколько уроков, хотя и не дорогих, но с помощью которых все-таки можно было кой-как существовать. — Бодрись! — убеждали его. — А, главное, забудь обо всем, что тянуло тебя в постылое захолустье. И об жене, и даже об Веригине. Представь себе, что все это был дурной сон, который с появлением солнечного луча навсегда рассеялся.

Но увы! Существует на свете болезненное чувство, называемое тоскою, которое неизвестно откуда возьмется, присосется к человеку и начнет его сердце на части рвать. Приятели говорили: забудь; тоска твердила: не забывай! Больное сердце помнило. И восторги и обиды — все всплывало как живое и образовало бесконечную канву для воспоминаний».

Рассказ об «образцовом хозяине» Пустотелове — один из наиболее синтетических в «Пошехонской старине». В нем классически, со всей полнотой достоверности и художественной выразительности изображена картина хозяйственной эксплуатации помещиком крепостного крестьянина — основы основ всей системы. Вместе с тем в характере и судьбе Пустотелова Салтыков показал одну из примечательных черт «биографии» всего помещичьего класса. Большинство его представителей жило в слепой уверенности, что существующие устои жизни неколебимы. Отсюда — совершенная неподготовленность к наступившей, исторически неизбежной, ломке социальных отношений.

Еще более трагичен «портрет» Валентина Бурмакина — единственного, на страницах «хроники», помещика-интеллигента, с университетским образованием. Бурмакин — типичный идеалист «сороковых годов», «ученик Грановского и страстный почитатель Белинского», Салтыков сам прошел идейную школу «сороковых годов», хорошо знал ее людей и не раз писал о них. Высоко оценивая идейное брожение этого периода, стремительный рост русской передовой мысли, Салтыков вместе с тем неизменно указывал на недостаток движения — на его «оторванность от реальной почвы». Жертвой этой «оторванности», своего незнания практической жизни и наивного идеализма становится и Бурмакин. Создавая этот типический «портрет», Салтыков воспользовался для него некоторыми чертами характера и личности товарища своих детских и школьных лет, известного впоследствии литератора С. А. Юрьева. В беседе с Алексеем Н. Веселовским в феврале 1889 года Салтыков сказал ему: «В герое рассказа, Валентине Бурмакине <…> много юрьевского, хотя обстоятельства его жизни, его женитьба и т. д. с умыслом изменены и расходятся с действительностью».

…соседи, ездившие на коронацию… — на коронацию Александра II, в Москве.

…одна была отдана Ормузду, другая — Ариману. — В древне-иранской мифологии Ормузд — бог добра, Ариман — бог зла.

«святая простота»… «sancta simplicitas»… — Эта «формула» (слова ее восходят к выступлению одного из богословов на Никейском соборе IV в.) отражала недостаточную зрелость русской демократической мысли 40-х годов. Под ее покровом идеализировались патриархальные черты народной жизни, романтизировалась ее отсталость.

Существующее уже по тому одному разумно, что оно существует. — Другая «формула», сыгравшая большую роль в идейной жизни русских людей 30-40-х годов. Возникла в результате неправильного понимания одного из положений гегелевской философии. «Формула» открывала пути к «измене» — к «примирению с действительностью» и оправданию крепостничества и самодержавия.

Sursum corda! — «Горѐ имеем сердца», см. выше, примеч. к с. 36.