Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное

— Клянусь! В… в щечку! Хе, хе, хе… Я, говорит, позволяю вам себя целовать, ваше превосходительство, только потому, что вы добрый… милый… И чмок меня в голову!

Облучков почувствовал, что у него подгибаются колени. Зубы его застучали от гнева.

— Чмок меня в голову!.. Я ее в грудочку… Хе, хе… И у этакого рыла, как Облучков, такая чудная женщина! Феномен! А? Горит! Пылает! В конце концов, попросила браслетку… Обещал ей… Хе, хе, хе… В субботу, вечером, Облучкова пошлю куда-нибудь… к черту, а сам к ней… Заранее предвкушаю… Хе, хе, хе…

Облучков начал задыхаться… Он ухватился одной рукой за сердце, а другой — за дверную ручку… Еще минута, и… он не вынесет!

— Ну, что ж? Было многоточие? — спросил ami.

— Ммм… как тебе сказать. Почти… Почти было… Когда я уже сжимал ее в своих объятиях и наши губы слились в поцелуй, вошел Облучков… Ну, разумеется… неловко же было! Помешал, скотина!

Облучков не вынес.

Дрожащий, забывший все на свете, жаждущий мести, рванул он за дверную ручку и влетел в комнату, залитую светом. В этой комнате, за зеленым столом сидели три старичка. Они курили сигары и масляными глазками посматривали друг на друга. Облучков подлетел к столу, сжал кулаки, забормотал… Старички подняли на него свои удивленные глаза…

— Что вам угодно? — спросил строгий голос. — Кто вам эээ… позволил эээ… молодой человек!

— Я… я… ваше превосходительство… — забормотал Облучков, по привычке преклоняя выю перед этими глазами и повелительным голосом.

— Что вам угодно-с? Вы подслушивали?

— Я… виноват, ваше превосходительство… Если бы я знал, я… не приходил бы домой… ваше превосходительство… Виноват… Не догадался… Простите… в субботу-с, я уйду.

Говорил это, а самому хотелось трахнуть по лоснящейся лысине!

Мачеха *

В большом прадедовском кресле сидит старушенция. Желто-серое, морщинистое лицо ее кисло, как раздавленный лимон, глаза смотрят в сторону угрюмо, подозрительно… Она беспокойно вертится и то и дело подносит к своему острому, птичьему носу флакон с нашатырным спиртом. Она не в духе.

Возле нее стоит молодой человек приятной наружности. Честь имею вам представить его: это — поэт, пасынок старушенции. Мачеха и пасынок беседуют.

— Я к вам по делу, мачеха, — говорит поэт. — Я написал роман… Вы приказали мне давать вам на прочтение все мои произведения. Извольте! Вот он!

— Хорошо, мы прочтем его… Но отчего у тебя лицо такое печальное? Тебе, значит, не нравится мое вмешательство в твои дела? Не нравится? Так вот ты какой?

— Я очень рад, мачеха… Что вы? Я и не думал…

Поэт надувается, морщится и всеми силами старается изобразить на своем лице улыбку.

— Я даже очень рад… Помилуйте… Нашего брата необходимо сдерживать…

— То-то… Ну, читай свою дрянь… Я послушаю.

Поэт медленно перелистывает рукопись, конфузливо кашляет и начинает читать:

«Было прелестное майское утро. Мой герой лежал на берегу моря, глядел на пенистые, болтливые волны и мыслил…»

— Стой, стой… — перебивает мачеха. — Зачеркни слово «мыслил».

— Почему же?

— А бог знает, о чем мыслил твой герой. Может быть, о таком, что…

— Но я ведь поясняю далее, мачеха!

— Ну, пока ты пояснишь, так до всего можно додуматься. Зачеркни!

Поэт зачеркивает слово «мыслил» и продолжает:

«…Возле него на песке лежал ящик с красками и полотно, натянутое на подрамник…»

— Стой, стой… Разве можно писать такие вещи? Зачеркни слово «полотно»!

— Почему же, мачеха?

— Разве это слово не напоминает тебе полотно железной дороги? А разве это не намек на железнодорожные беспорядки? А эти беспорядки имеют прямую связь с…

Поэт «полотно» заменяет словом «холст» и читает далее: «…У самой воды стоял его чичероне, молодой крестьянин…»

— Опять! — Мачеха мажет руками и сует острие своего носа в нашатырный спирт. — Опять! Для чего тут крестьянин? К чему? На что он тебе дался? Замени чем-нибудь другим!..

— Я заменю словом «мальчик».

— Нельзя. Если мальчик стоит утром у моря, то, значит, он не в школе. Это намек на отсутствие школ…

Поэт вытирает у себя на лбу пот, глубоко вздыхает и читает далее. Но чем дальше в лес, тем больше дров. Рукопись его постепенно покрывается черными полосками, крестами и пятнами. Она постепенно теряет свою белизну и делается черной. Зачеркиваются все слова, кроме некоторых междометий, числительных и некоторых наречий. Мачеха против союзов, потому что слово «союз» есть намек на незаконное сожительство и слияние сословий. Она отрицает местоимения третьего лица, потому что под словом «он» можно всё разуметь: и Ренана ^*, и Лассаля ^*, и «Московский телеграф» ^*, и Щедрина… Она не велит ставить запятые. Запятые, по ее мнению, есть намек.

— Ты зачем это в своей рукописи поля оставил? — говорит она. — Для чего? Поля… поля… Где поле, там неурожай… Отрежь ножницами!

Поэт кое-как дочитывает свой роман до конца.

«…Старшина присяжных заседателей, — оканчивает поэт, — произносит дрожащим голосом: „Нет, не виновны“. Публика аплодирует приговору».

Старушенция вскакивает. Глаза ее полны ужаса. Чепчик сполз в сторону и обнаружил плохенькие, старушечьи косички.

— Ты с ума сошел? Ты оправдываешь негодяев?!