Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное

[34]Лежавшая ближе к дверям молоденькая больная [ курсистка-бестужевка], казавшаяся совсем девочкой рядом со своей соседкой, с любопытством посмотрела на дверь. Вошла старая женщина в большом платке и темном подтыканном платье; [ за] а сней [ шла, отставая и оглядываясь на первую кровать и на акушерку,] маленькая закутанная девочка. Женщина остановилась в нескольких шагах от кровати; [ и] глядя на больную с тем выражением, с каким смотрят на мертвого, [ молча] онасморщила лицо и всхлипнула.

— Ну, здравствуй! Чего плачешь-то? Да поди поближе!

— Вот тебе булочек… — почти шепотом, сквозь слезы сказала посетительница.

[ — Да куды их? Думаешь, здеся нету? «Полосатка»] Феня в розовом платье и с красным бантиком на шее, с [ преобладающим у нее] выражением глупой радости на лице, принесла ширмы и закрыла от молоденькой больной соседей, а с нимии светлое окно, с видневшимся в него голубым осенним небом [35].

Елена Ивановна (в отделении [ как-то] не знали ее фамилии, ребенок был незаконнорожденный [ и отца его записали в билете для посетителей первой попавшейся фамилией Петров или Иванов]) была одна из самых симпатичных [ всем] больных, что редко бывает между платными.

Она вела себя «первой ученицей», как выразился о ней молодой доктор-немец, приходивший в палату каждое утро. Это название так и осталось за ней.

Новая больная, Тимофеева, была жена портного. [ ; у нее были вторичные очень трудные роды, и она] Целый день до прихода мужа онарассказывала Елене Ивановне, как ей дома вступило, [ «в живот — в поясницу, в живот — в поясницу»,]как было трудно рожать, как один доктор не позволил ей походить, а другой позволил… [ и «кабы не он — умереть бы мне и с ребеночком».] До двух часов она только и делала, что поминутно кормила свою крупную крикунью-девочку; а после двух к ней начали приходить посетители: муж, очень скромный веселый человек, [ низко кланявшийся в сторону кровати Елены Ивановны,]и целая толпа родственниц в платочках, с кульками булок и винограду, боявшихся швейцара и не решавшихся садиться на венские стулья; они ходили до самого крайнего срока приема, а вечером, уже после 8 снова пришел муж «на одную минуточку» и тоже принес винограду.

К Елене Ивановне в этот день не пришел никто. И только ученицы, бывшие при ее родах, [ и другие, которым о ней рассказывали,]забегали в палату № 17 и подолгу говорили с [ Еленой Ивановной] ней.Они заставали ее всегда все в той же спокойной позе, с задумчивым счастливым лицом, и снова желание сказать что-нибудь ласковое, приятное больной являлось у каждой, с кем говорила Елена Ивановна [36].

Уже после восьми в палату вошла Поля — швейцарка, полная, важная женщина, получавшая очень много на чаи; [ и, став в полуоборот к кроватям, небрежно спросила:]— «В [ 17-ую] семнадцатуюпалату Петров звонили в телефон, — сказала она, — к кому это?»

Елена Ивановна [ (] — она в это время кормила девочку [ )] — вспыхнула и [ слегка двинув головой к двери, точно этим движением она могла через палаты, коридоры и через весь огромный город, разделявший двух людей, говоривших по телефону, приблизиться к тому человеку,] ответила:

— Это ко мне.

— Спрашивают, как здоровье?

— Скажите, что здорова… и…

Она остановилась, посмотрев на девочку, которая, перестав сосать, вдруг полуоткрыла мутный темный глазок и сердито, точно предостерегая, взглянула на мать, — почти шепотом прибавила:

— Больше ничего.

Так прошел первый день. Сегодня солнце светило особенно радостно и празднично. Елена Ивановна лежала, повернув голову ко входной двери, и невольно слушала разговоры за ширмами.

— Дохтур, милый, говорю я ему, дозвольте мне разочек пройтиться, моченьки моей нету! Нет, говорит, нету такого правила!

— Положить бы тебя рожать, так ты бы узнал!

— Да как же можно! Ну, известно, немец, нехристианская душа. Другой пришел, старенький, тот и дозволил, дай ему бог здоровья!

[ — Ишь какую принесла (в добрый час сказать, в худой промолчать) большую, белую!