Том 19. Белые пелеринки

— Ай, ай, ай! Она дерется! Она дерется! Да возьмите же ее, возьмите!

В тот же миг чьи-то острые пальцы впились в плечи Южаночки.

— Дрянная, гадкая девчонка! Что ты позволяешь себе! Сейчас же отпусти Лину и становись посреди зала, я наказываю тебя за грубость, пускай все посетители приема видят это! — прозвучал над головой Южаночки голос госпожи Бранд.

Сильная рука схватила ее и вывела на середину зала.

Стыд нахлынул на Инну. Румянец залил ей лицо. Мало того, что все посетители повернулись к ней, что все глаза устремились на провинившуюся девочку, разглядывая ее, как невиданного зверька… что переживала девочка! Ей, Инне, не позволят теперь двух слов сказать Сидоренко, милому Сидоренко, не разрешат перемолвиться с ним по «душе», порасспросить о дедушке, о его хлопотах, о нем самом, наконец, о славном, добром «таракашке» — Сидоренко, о Марье Ивановне, обо всех, обо всех. О злые! Гадкие люди. О злая, гадкая Фальк!

Из гордости Инна не плакала. Не проронила ни одной слезинки. Только лицо разгоралось все ярче да глаза горели как никогда…

А Сидоренко стоял на том же месте, не зная, что делать, что предпринять. Наконец, несмело, угловато, то и дело вытягиваясь во фронт перед офицерами, наполнявшими приемный зал института, он бочком пробрался к Южаночке и произнес тихо, наклоняясь к ее уху:

— Ваше Высокоблагородие, Инночка, барышня, не огорчайтесь! Ну, пущай вас вроде как бы "под ружье"[6] поставили либо на часы сверх очереди. Ничего. Все образуется, все пройдет. Не кручиньтесь больно много. Дите малое без наказания не вырастить. А вы бы, Ваше Высокоблагородие, чин чином у начальницы-то, начальница она али заведующая вам, что ли? Пошли бы да смиренненько прощения бы и попросили, уж куды как хорошо было бы! Пойди, дитятко, не гордись, попроси Инночка, Ваше Высокоблагородие прощения у синей-то барышни, а?

Заскорузлая рука старого солдата гладила чернокудрую головку девочки, а глаза любовно и ласково заглядывали в ее лицо.

И под этим мягким ласковым взором снова растопилось сердечко Инны, и снова всепрощением и теплом хлынуло в ее смятенную душу. Она улыбнулась старому солдату, кивнула ему и через минуту стояла уже перед госпожой Бранд.

— Простите меня, фрейлейн, простите меня! — смущенно пролепетал ее тихий голос.

Наставница строго взглянула на нее.

— Я прощу тебя только тогда, когда тебя простит Лина! Проси же прощения у нее! — резко отвечала она.

Что, или ослышалась Южаночка? Или слух обманул ее? Просить прощения у Фальк, ненавистной противной Фальк, только что оскорбившей ее милого славного Сидоренко! О, никогда, никогда в жизни!

— Никогда в жизни! — вырвалось у Инны. — Никогда! Никогда! Никогда!

— В таком случае становись на прежнее место и стой там, пока не окончится прием!

Не произнося больше ни слова, Южаночка вернулась на середину залы, подошла к своему другу и, крепко сжимая руку старого денщика, тихо, чуть слышно прошептала:

— Я просила, но… но она требует слишком большой жертвы, милый мой Сидоренко! Слишком большой, я не могу исполнить ее.

— Ну и охота тебе киснуть из-за такого пустяка! Вот невидаль, подумаешь, постоять у всех на виду в приеме. Брось думать об этом. Давай лучше поиграем в снежки, а пока, дай, душка, я поцелую тебя, — и Гаврик обняла подругу.

— И я тоже, и я тоже хочу поцеловать тебя, Инна! — говорила Даня-Щука.

Они втроем стояли на небольшой площадке, покрытой снегом. С двух сторон — сугробы, с третьей — стена веранды, с четвертой — утоптанная дорожка в глубь сада.

Час приема кончился, девочек повели на прогулку. Теплый, ласковый февральский денек веял предвесенним дыханием… Всюду начинал уже стаивать снег. Сугробы взбухали и чернели. Там и тут, отколовшиеся от водосточных труб, валялись льдинки.

— Ах, хорошо! Хорошо! — восхищалась Гаврик.

— Дивно хорошо! — одобрила Даня. — Правда, Южаночка, чудесный денек!

Инна только раскрыла губы, чтобы ответить, как зафыркала от большого снежного комка, ловко пущенного в нее Гаврик и попавшего ей прямо в губы.

Вмиг закипела снежная война.

Гаврик, Верховская и Южаночка словно с цепи сорвались. Забыто было недавнее горе.

— Разве вы не знаете, mesdames, что нам запрещено играть в такие мальчишеские игры, — услышали все знакомый голос.

И фигура Лины Фальк, укутанной в тяжелую клоку, с увязанной шарфом головою, выросла перед играющими.

— Проваливай! Проваливай! Доносчица! — крикнула ей Гаврик и, забрав огромный слиток снега, покомкала его и неожиданно пустила в лицо Фальк.

— Как вы смеете, Гаврик, я тете скажу! — завизжала белобрысая Лина.

— Пожалуйста, сколько влезет и тетеньке, и бабиньке, и всем родственникам, чадам и домочадцам, — захохотала шалунья, приготовляясь повторить свой маневр.

— Эй, берегись, Фальк, — крикнула в свою очередь Верховская, пуская комок в сторону зазевавшейся Инны.

— Бац!

Новый взрыв смеха, неподдельного, искреннего и чистого, как серебро.

И едва успевает Южаночка отряхнуться, как второй заряд, сильнее первого шлепнул ее в лицо и залепил глаза.