Том 19. Миссурийские разбойники. Меткая Пуля

— Я так и сделаю, — сказал де Болье. — Меня удивили не невежество и жестокость, повторяю, так как я думал, что оно гораздо больше, чем оказалось на самом деле, меня изумило то, что в прерии, среди свирепых индейцев, два человека, два вождя этих самых индейцев — не только люди цивилизованные, это слово недостаточно сильно, но люди, владеющие всеми тонкостями, всеми тайнами самой передовой цивилизации, говорящие на моем родном языке с безукоризненной чистотой — словом, индейцы как бы только по своему костюму. Мне странно то, что эти два человека, с непонятной для меня целью, попеременно, смотря по обстоятельствам, меняют образ действия, нравы, язык; они то дикари-индейцы, то люди с превосходным образованием. И вместо того, чтобы стараться вытащить своих соплеменников из невежества, в котором те погрязли, напротив, они грязнут в нем вместе с ними, прикидываются такими же невежественными и жестокими, соединяют в одном существе два противоположных начала и сосредоточивают в себе все степени великого человеческого общества. Признаться, господа, все это показалось мне не только странным, но даже испугало меня.

— Испугало! — вскричали одновременно оба вождя.

— Да, испугало, — с живостью подтвердил граф, — поскольку считаю, что такое притворство должно скрывать тайные интриги, какой-нибудь мрачный заговор; наконец, я опасаюсь этого еще и потому, что ваша манера поведения со мной, упорство, с каким вы силились завлечь меня в ваше селение, все пробудило во мне подозрения насчет ваших тайных целей.

— Что же вы подозреваете? — надменно спросил Серый Медведь.

— Боюсь, что вы хотите обманом вовлечь меня в какую-нибудь темную историю.

Эти слова, сказанные с убеждением, раздались, как громовой удар, в ушах смущенных вождей, они невольно пришли в ужас от проницательности молодого француза и несколько мгновений не знали, что сказать в свое оправдание.

— Милостивый государь! — запальчиво вскричал наконец Серый Медведь.

Белый Бизон остановил его величественным жестом.

— Мне следует ответить на слова нашего гостя, — медленно промолвил он, — после такого прямого и честного объяснения он имеет право требовать от нас той же откровенности.

— Я вас слушаю, милостивый государь, — ответил граф с полным хладнокровием.

— Из двух человек, находящихся перед вами, один — ваш соотечественник.

— Ага! — тихо произнес де Болье.

— И этот соотечественник — я. Граф холодно поклонился.

— Я подозревал об этом, — сказал он. — Тем больше у меня причин к недоверию.

Серый Медведь сделал резкое движение.

— Дай гостю высказаться, — остановил его Белый Бизон.

— Да мне и говорить-то особенно нечего; просто я думаю, что тот, кто добровольно отказывается от благодеяний цивилизации и соглашается на жалкое прозябание в прериях, кто разрывает все семейные и дружеские узы и по собственной воле уходит жить к индейцам, тот должен иметь на совести много позорных — если не преступных — деяний, раз угрызения побудили его осудить себя на такое ужасное искупление.

Старик нахмурил брови; смертельная бледность покрыла его лицо.

— Вы молоды, милостивый государь, и не имеете права возводить подобные обвинения на старика, поступки которого, жизнь, даже имя вам вовсе не известны.

— Это правда, — благородно сознался граф. — Простите меня за то, что я, быть может, невольно оскорбил вас.

— За что мне сетовать на вас? — грустно продолжал старик. — Вы — дитя, рожденное только вчера, глаза которого открылись среди ликований и веселья; в вашей спокойной и приятной жизни едва насчитывается несколько дней, протекших в мире и благоденствии дорогой Франции, оплакиваемой мной ежедневно.

— Позвольте остановить вас на этом, милостивый государь! Мир, о котором вы говорите, не существует во Франции.

— Что вы хотите сказать?

— То, что возмутившийся народ вторично изгнал Бурбонов.

Глаза старика заблестели, нервный трепет пробежал по его телу; он схватил графа за руку.

— Ах!.. — воскликнул он с непередаваемым выражением в голосе. — Какое же правление теперь во Франции?

— Монархическое.

— Как монархическое? Но ведь вы сказали, что Бурбоны в изгнании!

— Старшая ветвь, но не младшая…

— Так герцог Орлеанский овладел наконец престолом? — вскричал старик, волнуясь все сильнее и сильнее.

— Да, овладел, — тихо ответил граф.

— О! — прошептал изгнанник, закрыв лицо руками. — Неужели мы боролись так долго, чтобы прийти к этому результату?

Молодой человек невольно испытывал сочувствие к этой загадочной личности, находившейся перед ним в глубокой скорби.

— Кто же вы, милостивый государь? — спросил он.

— Кто я? — с горечью повторил старик. — Один из разгромленных исполинов, заседавших в Конвенте 1793 года!

Граф отступил на шаг, выпустив руку, которую было взял.

— А! — воскликнул он.

Изгнанник бросил на него быстрый взгляд.

— Покончим с этим, — сухо и решительно сказал он, подняв голову, — вы в нашей власти, милостивый государь, всякое сопротивление напрасно, лучше примите наши условия.

Граф пожал плечами.

— Вы сбрасываете личину, — ответил он, — и мне это больше нравится. Но позвольте сказать еще одно слово, прежде чем я выслушаю вас.

— Я слушаю.