Том 2(1). Наша первая революция. Часть 1

История ничему не научает своих профессоров. Ошибки и преступления либерализма интернациональны. Вы повторяете то же, что ваши предшественники делали в вашем положении полвека назад. Вожди прусской буржуазии думали, как и вы, что королевское слово составляет тот рубеж, после которого невозможен возврат к прошлому, и потому очень мало заботились о таких «вульгарных» вещах, как вооружение победившего народа и разоружение побежденной реакции. Они с ясным лбом игнорировали голоса «слева». Вы знаете, к чему это привело? К тому, что абсолютизм вернул себе львиную долю своей до-мартовской власти. Это обнаружилось очень скоро и очень явственно. В конце пятидесятых годов, через 10 лет после 48 года, корона третировала палату с величайшим презрением. Палата отказывала в деньгах, а корона, игнорируя постановления палаты, распоряжалась народными средствами, как своим кошельком. Либеральные мудрецы, профессора истории, морали и государственного права громко и красноречиво кричали, что это возврат к прошлому, который совершенно и абсолютно невозможен за силою конституционных пергаментов. Речь шла при этом, разумеется, о моральной или юридической «невозможности». Но абсолютизм смеялся в бороду, справедливо полагая, что для него довольно одной материальной возможности. И он был прав.

Кроткие старцы "Вестника Европы", выступившие против тактики бойкота, привели в пример — о, глубокомыслие, это ты! — прусский конституционный конфликт конца 50-х и начала 60-х годов прошлого столетия^*, когда либеральная партия не покидала своего бесславного поста в октроированной короной палате. Прусская либеральная партия, заседая в своей Думе, постановляла резолюции, многословно протестовала, демонстрировала свое бессилие, компрометируя идею представительства и усыпляя массы фикцией парламентарного режима. Абсолютизм взял все, что ему нужно было, и оставил на долю народного представительства то, что считал выгодным оставить. А либеральная партия, стоявшая на своем парламентском посту, лишь облегчала ему эту работу, прикрывая ее ширмой якобы конституционного порядка.

В 1862 году раздался голос мужественного протеста против конституционного кретинизма либеральной партии. Это был голос Фердинанда Лассаля^*. Чего он требовал? Бойкота палаты. Он сказал либералам: вы с вашими лже-конституционными бирюльками становитесь между народом и его врагами. Вы маскируете действительные отношения. Вы мешаете накоплению в массах революционного гнева. Вы тормозите решительную ликвидацию абсолютизма. Но либеральная буржуазия «мужественно» не внимала голосу слева (на это у нее всегда хватало мужества!) — она оставалась на своем посту, на посту предателя интересов свободы — и ей, либеральной буржуазии, Пруссия и пруссифицированная Германия обязаны своими полуабсолютистскими порядками.

"Всякое политическое дело, — сказал тогда Лассаль, — состоит в высказывании того, что есть, и с этого начинается. Всякое политическое малодушие состоит в замалчивании и затушевывании того, что есть".

Теперь попробуйте, г. профессор, стать лицом к народу и во всеуслышание сказать, что есть.

Государственная Дума есть предумышленное издевательство над народным представительством. Это народное представительство — без народа. Государственная Дума вводит представителей имущих классов в переднюю Государственного Совета. Государственная Дума есть организованная сделка реакции с имущей оппозицией с целью задушить народную революцию. Дарованное верхушке избирательное право есть право политического предательства народа. Вот краткое и точное выражение того, что есть.

Вы этого, конечно, не скажете народу. Но мы скажем. Если же вы попытаетесь спорить с нами — не на либеральных банкетах, а пред лицом массы — мы вам покажем, что мы на нашем грубом, резком революционном языке умеем быть неотразимо убедительны и красноречивы. Мы это покажем, г. профессор!