Том 2

— Вероятно, так же сходились табориты к Яну Жижке, — взволнованно произнес доктор Горак.

— Табориты, не знаю, а вот под Уэску действительно так сходились.

— Это, конечно, Хозе. Он ни разу еще ни в чем не уступил доктору Гораку. Он не согласен даже с тем, чтобы тот обращался к своей истории.

— Какая у него история? — уже не раз говорил он Раисе Борисовне, когда та просила его щадить старика. — История — это то, что живет, а не лежит у него в сейфе.

Инженер Белоногов, представитель штаба БФК, посланный сопровождать гостей, взял подмышку указку, с которой он стоял возле карты Ферганы, и закурил.

Лицо его было бледно-рыхлым от мелкого нервного пота, и он не глядел в сторону гостей.

Прикомандированные к гостям переводчики, какая-то совершенно раскисшая от жары московская дама, Азамат Ахундов и девушка по имени Ольга пересказывали гостям сообщенное Белоноговым. Инженер отдыхал, глядя в окно. Водитель дрезины, взглянув на него, негромко сказал:

— Дадут они вам жару, Аркадий Васильевич! Тут самый размах работы, а вот, подите ж… нашли время ездить.

— Я хотел бы попросить господина Белоногова, — заговорил старший из чехов, — нельзя ли рассказать, как начались работы, как жили инженеры, как население относилось к их работе?

— Вы хотите, пан Горак, более, так сказать, образно? — переспросил младший чех.

— Да, да. Просим. Если, конечно, можно.

Ахундов, точно просьба была изложена на неизвестном Белоногову языке, повторил то, что все уже слышали, но инженер замялся. Он не был уверен, надо ли рассказывать о том, что трассировщики жили в кибитках и пыльных колхозных чайханах, питались чем попало, потому что на еду не хватало времени, хотя народ заваливал их продуктами, и не спали по целым суткам, потому что, как ни спешили, а все равно отставали в темпах. Обо всем этом было бы длинно рассказывать. Также, пожалуй, не было смысла говорить о том, какие шумные споры шли у них тогда по ночам, как рядовые трассировщики выдвигали что ни день новые решения, и автор проекта, опытный инженер, кляня все на свете, в том числе и своих непрошенных советчиков, вынужден был не раз принимать поправки, и ехать, и ужасаться, как же он уложится в срок.

Белоногов обо всем промямлил довольно вяло.

— Ольга, спросите, что его больше всего беспокоило тогда самого? — сказал Хозе Мираль по-французски.

— Меня? — Белоногов с ненавистью поглядел на Ольгу. — Что я могу сказать? Меня все беспокоило — и проект, и то, как отнесутся к нему в Москве, и недостаток лопат, — да нет, вы им скажите, не то интересно, что меня беспокоило, а что — колхозников, народ! А их беспокоило — утвердит товарищ Сталин строительство или не утвердит.

— Простите, а почему бы господин Сталин мог бы не утвердить? — перебил его старший чех.

— По многим причинам. Его мог не удовлетворить доклад узбекского правительства, у него могло не быть уверенности, что мы тут толково организуем дело. Шутка ли, вывести в степь, в пески полтораста тысяч народу и так все организовать, чтобы и сыты были и здоровы были!

— Стало быть, теперь это уже вполне организовано? И сейчас уже нет никаких опасений?

Белоногов не знал, что ответить. Вмешался Ахундов:

— Инженер Белоногов у нас недавно, он не знает нашего языка, и ему трудно отвечать за настроение всего народа. Я отвечу вам так: если бы Сталин был против нашего дела, мы бы не начинали его, но он и не мог быть против, потому что народ сразу сказал «да». Народ верит, что сделает. Может быть, чего-то нехватит, но народ все равно сделает, и если бы кто-либо из наших инженеров доложил бы Сталину обратное, народ все равно настоял бы на своем и дело сделал. Так я отвечаю.

— У вас прекрасный поэтический талант, — улыбнулся доктор Горак. — Правда, совсем не обязательный для журналиста.

— Ольга, что он говорит? — поинтересовался Хозе Мираль и, получив ответ, промолвил, подмигивая доктору Гораку: — Как сказать! Чем были бы ваши статьи в американских газетах, если бы вы не позволяли себе фантазировать?

У станции Серово трасса канала шла рядом с железной дорогой, и из дрезины был отлично виден какой-то оживленный колхозный лагерь. Красное знамя развевалось на месте работы. Повара свежевали бараньи туши, горели и дымились костры с котлами для плова, и длинной шеренгой стояли десятки многоведерных блестящих самоваров, как трубы духового оркестра.

Землекопы углубились в грунт выше колен, а кое-где были видны лишь по пояс. Их мокрые шоколадные спины казались масляно-блестящими. Тачечники и носильщики бегом сновали туда-сюда. Ребята с медными кумганами[15] в руках, — должно быть, водоносы — степенно обходили работающих, а какой-то старик, сидя на корточках, заводил патефон.

Каждый штрих этой мгновенно пролетевшей мимо картины чем-то необъяснимым напоминал поле сражения, но иное, чем знал человек, — без мук, без страданий, без смерти.

И вдруг этот благословенный оазис оборвался, как старая кинолента. Дрезина помчалась среди песков.

— Стойте, стойте! Господа, это обязательно нужно сфотографировать! — закричал доктор Горак. — Простите, не будет никаких препятствий?