Том 2

После знойного дня вечер выдался жаркий, а воздух стоял такой душный и тяжелый, что Федор Лукич, сильно потея и страдая одышкой, не находил себе места ни в доме, ни в палисаднике. Он снял нательную рубашку и несколько раз обливал водой волосатую грудь и седую, низко остриженную голову, но избавиться от духоты не мог. Ему думалось, что в темноте будет прохладнее, и он потушил лампу, склонился грудью на подоконник. Старчески слабое его сердце стучало с перебоями — то учащенно, с острыми коликами, то редко-редко, точно совсем затихая, а дышать по-прежнему было тяжело: не хватало воздуха. В эту минуту все ему было противно. Мысленно он ругал и жену, где-то управлявшуюся по дому, и Евсея Нарыжного, который обещал прийти еще засветло, но до сих пор почему-то не приходил.

«И где его там черти носят? — думал Федор Лукич, держась горячей ладонью за грудь. — Можно было бы и в ночь выехать… Ночью еще удобнее — не лез бы каждому в глаза…»

Задумчивым, полным горечи взглядом смотрел он в садок против окна. В глубине деревьев было совсем темно, листья не шелестели, тишина царила вокруг, и Федору Лукичу виделся под деревом покойник в гробу, — вот таким жарким вечером в саду когда-то умирал его отец Лука Фомич… Воспоминания о смерти отца были вызваны не только темным и грустно-молчаливым садом, а и тем приторно-сладким запахом чебреца, васильков и еще какой-то пахучей травы, которым несло из палисадника… Федор Лукич вспомнил — пучки чебреца и васильков тогда лежали на гробу, синие и густо-голубые, и от этого видения дурманящий запах еще больше стеснял дыхание…

«Это что же, может, для меня те цветы приготовлены?» — думал Федор Лукич.

Затем тяжело поднялся, зажег свет и сел на кровать.

— Марфуша, пойди сюда! — позвал он жену.

— Ну, чего тебе? — с досадой в голосе спросила Марфуша, войдя в комнату.

— Что там растет в палисаднике? — трудно дыша, спросил Федор Лукич.

— Разве ты не знаешь? — удивилась она. — Разные цветы… И душистые васильки и хлебная мята.

— Развела под окном всякую чертовщину, — покойником пахнет.

— Господь с тобой, Федя! — испуганно проговорила Марфуша. — Это же цветы…

— Повырывай всю эту вонючку. — Федор Лукич посмотрел заслезившимися глазами, пощипал родинку на губе. — Тут и без этого запаха тошно.

— Тебе нездоровится? Так ты ложись, усни.

— Ложись? — Федор Лукич закусил губу. — А того мошенника с ястребиными глазами кто наставлять будет?

— Да он и сам уедет.

— Уехать-то уедет, а как и что там станет делать? Это тебе не быкам хвосты крутить, а с народом надо говорить.

— Федя, — Марфуша присела на кровать, — вот ты называешь Евсея мошенником…

— Мошенник он и есть, — перебил Федор Лукич, — по глазам видно — не человек, а черт… Из-под суда выскочил…

— Так зачем же ты его посылаешь с такой бумагой? — боязливо спросила Марфуша. — Ведь это же такое дело… Лучше бы ты его не посылал.

— А кого ж я пошлю? — Федор Лукич попробовал расправить плечи и не смог. — Кого? Сам не могу: совсем ослабел… Жара меня терзает… К осени я поправлюсь, а теперь — беда…

— Пусть бы ехал Артамашов, — робко намекнула Марфуша. — Все же Артамашову можно…

— Что можно? — сердился Федор Лукич. — Ты там знаешь… Артамашову сейчас некогда… Награду за урожай зарабатывает. Дажеть и ко мне дорогу позабыл. Пока была у меня власть — всем был нужен, а теперь отворачиваются… И этот, Евсей… Чего не приходит?

— Да, может, его какие дела задержали?

Только что Марфуша сказала эти слова, как послышался скрип калитки и торопливые шаги по двору; затем мимо окна промелькнула голова со сбитым на затылок картузом, и в комнату, не постучавшись, как в свой дом, вошел Евсей Нарыжный. Виновато поглядывая на хозяев, он поздоровался любезно, Марфуше слегка пожал руку, к Федору Лукичу даже наклонился, точно хотел обнять, а глаза его уже играли — то загорались живыми искорками, то потухали и наполнялись грустью.

«Уже, сучий сын, прядет своими бесовскими очами, — видно, что-то в уме замышляет», — подумал Федор Лукич, отворачиваясь от Нарыжного.

— Федор Лукич, да ты прямо как запорожец или какой борец! — сладко заговорил Нарыжный, и чертики в его глазах пустились в пляс. — Одного точно такого голого силача я видел на картине.

Ласково, почти нежно глядя на обрюзглое, рыхлое тело Хохлакова, он думал: «Эге, да ты, старый коняга, уже подбился… Совсем разваливается, скоро, скоро и дуба даст…»

— Ты меня не расхваливай и не строй усмешечки, — сказал Федор Лукич, с трудом вставая. — А лучше говори: где шлялся?

— Не шлялся, Федор Лукич, а разузнавал одно важное дело.

— Важное, важное… — Федор Лукич присел к столу. — Марфуша, мы побудем одни, а ты приготовь чайку с вишней.

Жена вышла из комнаты. Хохлаков молчал и только шумно сопел. Нарыжный стоял, покорно склонив голову.

— Садись, — буркнул Федор Лукич. — Нос твой чует, чем пахнет за окном?

— А как же, чует, — поспешно ответил Нарыжный. — Очень даже ароматично… Запах васильков всегда напоминает благовоние ладана…

— Садись, чего ж вытягиваешься, — уже со злостью сказал Федор Лукич. — Ну, рассказывай, какие новости разузнал?