Том 2

Все же для авантюристов не было ничего особенного в том, чтобы драться одному против троих или четверых. Тома уже десять раз выходил победителем и при худших обстоятельствах. Отнюдь не удивляясь и в данном случае, он просто принялся за свое ремесло корсара, и испанцы скоро увидели, что они были весьма неосторожными, атаковав такого врага, не имея возможности противопоставить ему целый флот. Тщетно боролись они, отчаянно давая залпы, не успев хорошенько навести орудия. Меткий огонь малуанцев рубил их, как капусту. Напрасно вопили они во все горло, выкрикивая яростные «ура!», чтобы себя подбодрить. Тем убийственнее была работа, совершавшаяся на борту «Горностая», что она была безмолвна, как того всегда требовал строгий Луи Геноле. Наконец, самый крупный из кастильских фрегатов, лишившись рангоута, потеряв возможность управляться, почти неспособный уже к сопротивлению, обрубил свои канаты и понесся по течению к подводным камням у островка, о которые и разбился, довершив таким образом свою гибель; а спутник его, оставшись один и сочтя сражение безнадежно проигранным, спустил свой желто-красный флаг и сдался.

Тут и случилось одно непредвиденное происшествие. Команда «Горностая» спустила уже шлюпку на воду и стала перебираться на борт испанца. Его шкафут весь был усеян ранеными и умирающими. Обычай велит в таких случаях приканчивать всех пленных, вышедших из строя, дабы по возможности облегчить, как и должно быть, заботы победителей. С этой целью малуанцы начали добивать раненых уже врагов, постепенно выкидывая трупы через абордажные сетки. Как вдруг один из раненых, которого собирались прирезать, поднялся и, вырвавшись из державших его рук, поспешно бросился к ногам Тома.

— Senor capitan, — крикнул он на своем жаргоне, — no me mateis! Jo os dire la verdad!

A это была, слово в слово, та самая фраза, которую сказал перед захватом Сиудад-Реаля пленный мулат, послуживший, в конце концов, проводником. Тома, вспомнив это и к тому же заинтригованный этим словом, «verbad», означающим «правда», заподозрил какую-то тайну и захотел ее выяснить. Но на его прямой вопрос негр не отвечал ни слова, продолжая лишь обнимать ноги корсара, как бы заранее страшась того, что ему надлежало сказать. Негр этот был высокого роста и ранен был всего лишь мушкетной пулей в правую руку. Он трясся всем телом.

— К черту! — закричал Тома нетерпеливо, — Убейте его сейчас же, если ему нечего рассказывать! Эй! Подать сюда пистолет.

На этот раз негр заговорил, — и то, что он сказал, заставило всех вытаращить глаза; ибо, сначала выпросив себе пощаду ценой той правды, которую он откроет, он затем объявил, что его зовут Мохере, что по ремеслу он палач, — палач Панамы, — и взят он был на испанский корабль по личному желанию президента, который, нисколько не сомневаясь в том, что флот его одержит победу над флибустьерами, приказал не щадить таких разбойников и всех их повесить, а сеньора Ягненка выше всех остальных.

Матросы яростно кричали. Бесстрастный, хоть и побледневший сразу, Тома велел им замолчать. После чего, взглянув на все еще распростертого ниц негра-палача, сказал:

— Дарую тебе пощаду, дарую тебе даже свободу, но с тем условием, что ты отвезешь от меня письмо своему президенту, так как мне хочется дать ему знать о себе. Но только смотри получше на то, что здесь произойдет, чтобы дать ему верный отчет обо всем.

С этими словами он обнажил саблю, прекрасного закала и изумительно острую. Матросы, следившие взглядом за его движениями, увидели, что он подошел к люку. Здоровые и невредимые еще испанцы укрылись, как обычно, в глубине трюма.

— Все наверх! — скомандовал Тома.

Появился страшно испуганный испанец, и Тома ужасным ударом наотмашь снес ему голову. За первым последовал второй, и его голова тоже отлетела. Двадцать, потом еще сорок других поднялись один за другим, так как снизу они ничего не видели и не подозревали, какой им готовит прием при выходе из люка смертоносная сабля, обагренная кровью их товарищей, — и Тома, неутомимый, нанес двадцать, нанес сорок ударов. Наконец слетело пятьдесят три головы, — последние были скорее оторваны или отпилены, чем отрублены: но Тома все еще взмахивал все с той же яростью своей уже затупившейся, зазубренной и непригодной саблей. Но все было кончено, — последний пленник был мертв.