Том 2

— Иорисака, — сказал он, — моя глупость так велика, что вы не смогли, как я вижу, уловить подлинный смысл моих слов. Конечно, для русского флота вы более опасный противник, чем я. И никогда в голову мне не приходило оскорбительное предположение, что вы не знаете, как вам лучше исполнить ваш долг и принести пользу в согласии с намерениями императора. Но вы подобны тем искусным мастерам, которые убивают без гнева, хотя и ошибочно. Сегодня я буду убивать менее умело, чем вы. Но я буду убивать с опьянением. И мое неистовство не может дружить с вашим равнодушием.

Маркиз Иорисака скрестил руки:

— Ужели вы полагаете, — заговорил он почти шепотом, — что мое равнодушие есть что-либо иное, нежели маска, под которой кипит неистовство, быть может, большее, чем ваше? Хирата, я думал, что ваши глаза умеют лучше видеть!

…И вдруг маркиз Иорисака отрешился от своего спокойствия:

— Я полагал, что ваши глаза смогут читать во мне! Мое фальшивое лицо было только для европейцев. А вы обмануты им, вы благородный японец! Виконт Хирата, ваши предки пали при Кумамото, и вы помните их, и благочестиво чтите их памятные таблички… Но неужели не поняли вы, какой урок они дали нам своим поражением и смертью? Урок терпения и осторожности! Урок хитрости! Время сражений, выигранных одним только лезвием меча, прошло безвозвратно. Чтобы победить чужеземцев, мы пошли оба в школу. Но то, чему мы учились там, было пустяком. К тому же и учились мы плохо. Наши японские мозги не усваивали европейское преподавание. И я быстро почувствовал необходимость приобрести европейский мозг, чего бы это нам ни стоило. Я постарался добиться этого; и, быть может, добился… не без утомления и тяжких мук! Таких тяжких, о которых никогда никто не узнает… Но это было необходимо для освобождения и прославления империи. Я говорю вам, Хирата: тысячу раз кровь заливала мое лицо краской, когда мне приходилось преступать наставления даймио для того, чтобы лучше подладиться под дух европейской образованности. Но я припоминал тогда больных, которым врачи прописывают грязевые ванны, из которых они выходят здоровыми и исцеленными. Теперь я вылезаю из моей грязи. Я выхожу исцеленным от моей былой слабости и — сильный для предстоящей мне борьбы. И я ни о чем не жалею. Но я не ожидал, что, выполняя свой долг, заслужу презрение бывшего друга.

Глаза виконта Хирата сверкнули, и голос зазвучал суше:

— Я уже сказал вам, Иорисака, что нет разговора о презрении. Я беру смелость повторить вам это. Я высоко ценю патриотические побуждения, руководящие вами. Но сами вы только что заявили: ваш мозг перестал быть японским, чтобы стать европейским. Мой грубый мозг никогда не сумеет подражать вашему. Поэтому наши усилия понять друг друга будут тщетны. Теперь, когда все сказано, не кажется ли вам излишним продолжать разговор?

— Еще одно только слово, — сказал Иорисака. — Я осмеливаюсь задать вам еще один, последний вопрос. Хирата, сейчас, в этом Тсусимском проливе, мы одержим большую победу. Предпочли ли бы вы, чтобы вместо победы было поражение, лишь бы все сегодняшние японцы были подобны японцам при Кумамото?

— Я слишком невежествен, чтобы ответить вам согласно с мудростью, — отвечал Хирата Такамори. — Но разрешите мне, в свою очередь, смиренно задать вам вопрос: уверены ли вы, что мы будем, как вы утверждаете, победителями? А если мы будем побеждены, представляете ли вы себе прозвище, которое даст нам Европа за наше смешное и бесплодное подражание?

— Да, — ответил маркиз Иорисака. — Европа назовет нас обезьянами. Но мы не будем побеждены.

— Сам Иохитснэ бывал побежден.

— Но мы не будем.

— Я верю вам на слово. Мы победим. Но после?

— После?

— После боя? После подписания мира? Вы вернетесь, Иорисака, в ваш дом в Токио. Вы принесете туда ваш европейский мозг, ваши идеи, ваши нравы, ваши европейские вкусы. И так как вы будете прославленным героем, японский народ, соблазненный вашим славным примером, станет подражать вашим вкусам, вашим нравам, вашим идеям…

— Нет, — сказал Иорисака. — И еще раз: нет!

XXVII

От носа до кормы и от спардека до трюма — острый и пронзительный звук японских труб подавал сигнал: «К бою готовься!» Иорисака Садао, подняв люк, вошел в заднюю башню.

— Смирно!

Унтер-офицер, вытянувшись, взял под козырек. Люди повернули к начальнику двенадцать почтительно улыбающихся лиц.

— Вольно! — скомандовал Иорисака.

И он приступил к краткой, но подробной проверке.