Том 2

Проваленные половицы; в углу на сундуке ватные мусорные лохмотья, взбитые после чьего-то спанья; сдобноватый тошный запах выжариваемых тут же, на голландке, пеленок. С подоконников натекло… На стене, на фотографии, сам Журкин в молодости, толстоусый, в вышитой крестиками рубашке, в крошечной фуражчонке на пышных шарах кудрей, с гармоньей на коленях. «Кадры…» — снова вспомнились зыбинские слова… И несмотря на бедность, на недостатки, Журкин, во времена этой фотографии, по праздникам, на рождество и на пасху, напыжившись из последних денег, принимал в гости деда, — не хуже, чем люди, — с наливочкой, с ветчинкой, со всякой рыбкой, а себе с женой позволял полакомиться неслыханным в Мшанске напитком — какао. Дед с сородичами снисходительно принимал угощение, но оттого Ваня не поднимался выше в его глазах. «Ты, говорят, как господа… какаву, говорят, пьешь?» — уничижительно усмехаясь, спрашивал дед на прощанье… И отвратно ощутился вкус гробовщиковой жизни, заунывной, мелкотравчатой, беспросветной, как детский плач. Соустин поделил между ребятами пригоршню московских конфет. Оба мальчугана в подрясниках с опаской приблизились к нему и молча рванули из его рук добычу. Сестра искоса, неодобрительно следила за дележом.

Когда ребенок в люльке приутих (трехлетнюю Машку девочка укачала на коленях, развернув перед собой книжку, но не спуская глаз с Соустина), Поля поуспокоилась, разговорилась, обращаясь, однако, больше к сестре, а Соустина, если он соизволял вставить слово, выслушивала без переспросов, с благоговейной, во всем согласливой почтительностью. Она горделиво оживилась, когда зашла речь о самом Журкине.

— Как же, сотню рублей прислал Ваня-то, спасибо ему! И работы, пишет, так много, прямо рвут! Он и по вечерам занимается — гармоньи починяет. По вечерам, слышь, ему отдельное помещение дают, где поспокойнее. Ну, видно, начальству понравился, вот и уважают. Он у меня ведь такой почитательный, боязный, слова поперек никому не скажет!

Мальчишки в это время шепотом сравнивали свои гостинцы, потом люто разодрались. Полосовались они скрытно, беззвучно, только слышалось посапывание да костяной стук кулачишек по стриженым головенкам, да полы сарафанов яростно взлетали, обличая отсутствие штанов под ними. Поля, не прерывая речи, ухватила каждого за ухо и стукнула три раза друг о друга лбами так, что у Соустина вчуже потемнело в глазах.

Сестра, по привычке подозрительно оглянувшись через оба плеча, нагнулась к Поле, опросила одними губами: ясно было, про кого.

— Про это он ничего не пишет… Ну, чтобы, конечно, не подводить ни себя, ни его. — Поля тоже перешла на полушепот. — Но только пишет намеком, что, дескать, знакомые наши тоже хорошо устроились и вроде еще лучше, чуть не в заведующие какие. Я и то говорила: давно бы ему, вашему-то, скрыться…

Сестра слушала нерадостно, не разжимая стародевьих скупых губ: может быть, от этого известия еще горше почувствовала она свою покинутость, сирость? Девчонка за столом преувеличенно-громко долбила над книжкой одно и то же, видимо, только из тщеславия: «дер шулер… ученик! дер шулер… ученик!» — то и дело украдкой вертя головой на Соустина, — не потрясен ли он тем, что вот она уже по-немецки читает! И Соустину неотвязно представлялось, что вот погаснет короткий день, сумерки потускнеют в окне, и некуда и незачем будет выйти за ворота. Москва со своими огнями жила где-то на недосягаемой разуму планете.

…После духовитой горенки на морозе отрадно вздохнулось. Вот и побывал он через десять лет у Журкина… Сестра брела сзади неотступной и к чему-то невесело обязующей тенью. Вдруг она вскрикнула, вцепилась Соустину в рукав.

Из проулка, который выводил на базар, вырвался железный грохот. Один за другим катили два трактора. В сущности, они почти ползли, но от оглушающего рева, от туч снега, выбрасываемых из-под колес, получалось впечатление бешеной скачки. Сестра судорожно висла у Соустина на руке и подталкивала его.

— Бутырин… смотри, этот самый пастушонок Бутырин и есть!

Парнишка, сидевший на переднем тракторе, не являл собой ничего особенного. Он еле взглянул на Соустина, целиком занятый упоением власти над сотрясающим и везущим его чудовищем, — озорным, детским упоением. То были уже не сны, а настоящая, чадно, по-столичному пахнущая керосином явь, вторая, еще не известная Соустину жизнь Мшанска. Подгулявший мужик, перекосив плечи, остановился, укоряюще смотрел грохоту вслед.

— Ком-му-нары! — крикнул он вроде как с угрозой и хотел, видимо, добавить еще ядреное словцо. Но, увидев Соустина, поостерегся, стащил обеими руками шапку с головы и поклонился.

* * *

Дня через два в сумерках Соустин очутился близ околицы один.