Том 2

Однако, когда Соустин показал ему мандат на имя разъездного корреспондента «Производственной газеты», Н. Раздола, — мандат, в котором все учреждения приглашались содействовать Н. Разделу в получении материалов для очерков о коллективизации, — пастушонок почтительно вскочил, сам принес ему из шкафа нужные дела и даже смахнул рукавом пыль с табуретки. Два парня, сидевшие за дальним столом, смотрели, приоткрыв рот… Из прихожей чаще начали заглядывать мужики, будто по делу, пили воду из кадушки, стоявшей у окна, остатки из кружки выплескивая на пол, а сами пытливым глазом косясь на приезжего.

После такого приема разговор о сестре вдруг показался Соустину совсем пустяковым делом. И нечего было его оттягивать, надо было начинать сейчас же… Но из прихожей словно ветром внесло Кузьму Федорыча.

Бутырин резко повернулся к нему: видимо, его ожидал.

— Ну как?

— В Заречной, Миколя, еще двоих сыскал, вот я какой! Значит, Малухина Ваську, Никанора-то рыжего зять, да Блинкова Алексея Егорыча…

Он запнулся, увидев против себя за столом того, кого не ждал видеть. И Соустину стало не по себе от этого желчного, обиженного взгляда. Кузьма Федорыч сделал, однако, вид, будто не знавал никогда никакого Соустина… Нагнулся к Бутырину:

— А зачем тут у нас, Миколя, чужие бревна?

Бутырин досадливо отмахнулся:

— Какие еще чужие бревна? Дальше говори.

Но Кузьма Федорыч молчал, держа нечто свое на уме. Веки его были упрямо, враждебно опущены. Бутырину не терпелось:

— Ну?

— Ну… про Васяню я еще слыхал. Вечор с извозу приехал. Отдыхал, а теперь в лес собирается.

— Почему ты не зашел, не задержал?

— Задержи ступай! На вилы, что ль, напороться? — Кузьма Федорыч оживился: — Ты мне бумажку дай… с печатью. Уж с бумажкой я его задержу!

И Кузьма Федорыч даже ухмыльнулся. Видимо, на время забыл и про Соустина. В морщинах около рта обострилось горькое, жестокое.

— Задержу-у!

— Выдам наряд. Значит, шесть подвод есть.

Бутырин сам с собой разговаривал вслух:

— И еще надо сорок четыре. А где же взять? А? Значит, надо мне ехать в лес. Значит, я с Алексей Егорычем и поеду.

А Соустин перелистывал дела, будто читая… Вспомнилось злобное пророчество Васяни: «А меня беспременно на полустанок!» И эта горючая радость Кузьмы Федорыча. В зловещем омрачении представал полутемный Васянин двор. Но Кузьма Федорыч, очевидно, ни о чем таком не тревожился, он важничал, он был сейчас очень нужный человек. Начал даже выговаривать пареньку:

— Тоже вот… бегай, бегай для вас день-деньской, а ты мне избы хорошей и то не справишь. Мне в тепле-то как бы хорошо! Вот брошу вас всех, уеду к сыну, к председателю… и ничего ты со мной не сделаешь!

Бутырин дул на печать, посмеивался:

— Ты у нас ударник, актив… И никаких, ты не могешь нас бросить.

— «Ударник, ударник», — притворно-сердито ворчал Кузьма Федорыч.

Получив бумажку, он упрятал ее в шапку, с оглядкой упрятал, словно нож. Взор его опять скользнул по Соустину — ревниво, неприязненно. Топтался около паренька.

— Слышишь-ка, Миколя… что я скажу-то…

Но Бутырин подталкивал его к прихожей:

— Валяй, отец, делай!

Кузьма Федорыч надел шапку. И вдруг, словно найдя себе утешенье, лихо повеселел:

— Эх, и скислит сейчас Васяне!

Но Соустин, кажется, уже не слышал этого: так заинтересовало его одно заявление, попавшееся в делах… Писал его инженер Виктор Ивушкин, которого Соустин помнил гимназистом, просил восстановить в избирательных правах старуху-мать, ввиду полезной и преданной работы его, Ивушкина, для советской власти.

И тут же в делах была приложена копия ответа сельсовета в город, на завод. Сельсовет запрашивал, почему на таком важном для строительства заводе, где работают тысячи пролетариата, держат на службе сына Мшанского кулака, имевшего пять батраков и почти что помещика в мелком масштабе. Сельсовет требовал дело немедленно расследовать и о решении уведомить бедноту Мшанского района, из которой Ивушкины порядочно попили крови в старое время…

Соустин замешкался несколько, однако поборол себя. Позвал Бутырина.

— Кстати, товарищ, у меня, кроме газетного дела, есть небольшое личное недоразумение, вернее — касающееся моей сестры.

Паренек слушал, наклонясь, локтем опершись на стол: что дальше.

— У моей сестры дом отнимают, якобы за невзнос налога моим братом Соустиным Петром, бывшим кустарем-торговцем…

— Это скрылся который? А ваше-то фамилие как будет?

— Моя — тоже Соустин, я — брат…

— А как же в бумаге-то сказано — Водопол, что ли?

— Раздол. Это мой псевдоним, я так в газете подписываюсь.

— Ага, темнишь там, стало быть!..

Бутырин отошел, что-то приказал помощникам-парням. Те вразвалку приблизились, без разговоров сгребли дела, лежавшие перед Соустиным, и отнесли их в шкаф. Соустин подождал еще минуты три: о нем словно забыли. Он встал, сам подошел к Бутырину.

— Так как же, мы с вами не договорили…

— У нас про это никаких разговоров не полагается, подай заявление.