Том 2

Сегодня, на солнце, он казался Журкину особенно великолепным, победительным. «Вот, — думалось гробовщику, — и партия теперь везде действует, партия, как говорится, трудящихся и бедняков, а все-таки благополучествует Петр, как благополучествовал и раньше». А он, Журкин, навсегда бедняк бесталанный. Глухая обида точила гробовщика, и не знал на кого… И не только наряд красил сегодня Петра, — приятно, молодо было лицо, вычерченное в воздухе блеском, раздольно смотрелось его глазам. И Дуся невидимо, балованно обвилась вокруг модного его полупальто… Журкин был всего года на три старше. «Кабы мне тоже костюмчик, да щеки оголить… да каску…» И тут же с досадой отряхнулся от пустяковых мыслей. Подопригора еще не пропал, качался за народом.

— Я, Петра, все об своем деле. Нет моего терпенья. Хочу сам к партейному подойти, поговорить. Пускай все начистоту… на один конец. Как посоветуешь?

В зрачках у Петра крутился хрустально-цветной базар.

— По-моему, сам ты себя заморочил. Перевелся бы на другой участок, и все.

— Да они, Петра, везде коммунисты между собой сцеплены, все одно узнают — еще хуже.

У Петра лицо скисло, встревожилось. Журкин невольно оглянулся. Из толпы, бесновато колотя вокруг себя руками, продиралась Аграфена Ивановна, вскосмаченная, ужаснувшаяся, со. сбитым на, сторону коробом.

Петр предостерегающе шагнул вперед.

— Мамаша…

Старуха захлюпала беззвучно, без слез. Глаза ее несли нечто страшное. Журкин соболезнующе снял шапку, поклонился, но старуха, оглянув его, как пустоту, шатнулась за ларек, поддерживаемая Петром. Гробовщик услышал тихие подвизги, подвыванья.

— Мамаша! — укорял Петр.

— Что же делать-то, Петруша, а? Ограбили и твое и мое кровное. Без суда, без управы два воза… под самой слободой… а-а…

— Кто? — голос сменился у Петра, охрип.

— Кто? Застава, слышь, из рабочих, кто же кроме… Из эдаких вот!

Журкин, не оглядываясь, чуял, что она тычет пальцем в его спину, ненавистную ей спину.

— Жили мы тихо, никого не трогали… Кой черт их сюда понагнало? На наших слезах строют! — Аграфена Ивановна с умыслом взрыдывала все громче. — Подожди, вспомнит господь эти слезы!.. Вот как ударят ветра-то!

Петр шикал на старуху, силком поволок ее куда-то. Журкин тоже двинулся прочь. Уныние овладело им. Он брел краем бугра. Долина стройки раздвигалась под ногами ровно, как по озеру, солнечно, населенно, вся в лагерных дымках, в крышах, в шершавых торчках лесов, арматурных вышек, в промельках могуче-бетонных бастионов. Все это росло неостановимо, день ото дня, подобно полой воде, настигало свое будущее… И все это будет истреблено? Журкин-то и руками и всем горбом своим знал, что значит, например, связать из теса одну площадку на лесах… И под каждой крышей жило там такое же теплое тело и дыхание, как у него, у Поли, у Тишки, оно жило, думало, варило хлебово, работало. Он мысленно накинул на эти крыши ветра, объятую огнем Сызрань, которая до сих пор содрогала его в снах. И он видел пламя, еще страшнее, чем в снах. Оно косматилось старухой, дорвавшейся наконец до своего, ликующей…

Были эти мысли омрачительны и тягостны, а у Журкина своих бед хватало. Он долго крутил по толкучке и между лавчонок, пока в игрушечном ряду не приметил, кого надо.

Подождал, пока Подопригора приторговывал что-то.

— Поговорить? — переспросил он гробовщика. — Верно, поговорить надо. — Ничего хорошего не обещало это согласье. — Ну, пойдем, где потише.

В руке у Подопригоры золотела новенькая ребячья дудка. «Ага, собственных-то дитят жалеет», — с уязвлением подумал Журкин. И свои, все шестеро малых, заболели в нем перед страшной минутой. Подопригора вывел гробовщика на тот же малолюдный край бугра.

— Слушаю, — сказал он непроницаемо спокойно.

И гробовщик малодушно ослабел. Напор его сразу пропал, дыхание остановилось, как тогда, в бараке… И слова потерялись. Он напрягся, — хоть что-нибудь выдавить из себя, и не нашел…

Подопригора кончиком сапога сталкивал камешки вниз.

— Ну?

Гробовщик следил, как сбегали камешки. Глазам его открывалась та же знакомая солнцевеющая долина. Казалось, еще удушливая гарь оседала на ней после недавнего видения… У Журкина нечаянно вырвалось:

— Вот… болтает народ, что ветра придут, сухмень… И от одного уголька иль от цыгарки все строительство зараз, в секунду может смести. Сызрань вот так же однова горела…

Подопригора сделался внимательнее.

— Верно, болтает кое-кто, слыхал.

— А нам оно, строительство, кусок хлеба дает. Значит… надо такой удар сделать, чтобы не давать добро уничтожать. А какая ваша охрана? Вон ваша охрана стоит, с бабой язык чешет.

То было внезапное, само собой пришедшее озаренье. Подопригора как бы поощрял, но испытующе, с холодком.

— Что же, говори.

— Дара у меня нет — говорить. Я вот в одно время в пожарной дружине участвовал, в охотниках. Вот кабы и здесь… в каждом бараке, на каждой постройке охотников завести. Обучить: кто будет лазальщик, кто топорник, кто ломальщик. Чтоб — как войско… чуть какой случай, и оно раз — ударяет.

Мысль была нехитрая, но Журкин распылался от нее. Даже шапку лихо сшиб назад. Подопригора задумчиво играл дудочкой.