Том 2

— Выбились, — коротко ответил он. А после некоторого раздумья еще добавил: — В люди выбились.

— Твои ведь… ученики, — заметила Зинаида.

— «Ученики», — произнес Андрей с горькой усмешкой. — Учителя, а не ученики. Обогнали. В отстающих хожу. И вряд ли наверстаю… И ты вот тоже… — Он не договорил, осекся.

— Что — я?

— Переросла меня. Небось книг прочитала столько, сколько мне за всю жизнь теперь не прочитать. Не шибко я к этому радел.

«В глаза смеется, — подумала Зинаида, — хитрит»…

Андрей продолжал:

— А я чуть не запутался… Вот и не пара тебе, выходит. Если бы я, Зина, не был в партии, то, наверно, пропал бы к черту, как осенняя будылина на ветру. — Он вскинул на нее глаза, в них ни тени хитрости.

Видела Зинаида Андрея и сердитым, сжавшим челюсти до хруста, видела и пьяным — то угрюмым, то пьяно смеющимся, видела и самолюбивым, как тогда, в поле, готовым ударить ее плетью.

Может быть, он и ускакал тогда потому, что не ручался за себя. Но таким, простым и искренним, давно, давно не видела. И показалось ей, что за такого Андрея она и страдала, такого его и хотела, только такого: за него, за такого, она и билась, любя и поднимаясь все выше и выше. И он — вот он! Но… далекий и, главное, недоступный какой-то. В свое время он любил ее не рассуждая, страстно, а теперь — «Переросла… Не пара». Грустно стало Зинаиде. Она опустила голову.

Андрей долго смотрел на нее. Не видела Зинаида, как он ласково смотрел на дорогие ему черты, но чувствовала — смотрит! И боялась поднять лицо. А он встал, подошел к ней, взял осторожно ее голову в свои сильные руки, повернул к себе, вверх лицом. В глазах у нее застряли две слезинки. Она посмотрела ему в глаза и увидела того самого Андрея, которого хотела видеть, улыбающегося, нового и дорогого.

— Ну? Что? — спросил он.

— Так. Ничего… Отстань! — Она попыталась высвободить голову из его рук, но это было невозможно. Она сначала беспомощно опустила руки, но вдруг порывисто обвила его шею и прильнула щекой к его щеке.

— Андрей, — шептала она, — мой Андрей…

Потом они пошли вдвоем по селу. Андрей взял ее под руку. Шли тихо.

— Ночь-то какая! — восхищалась Зинаида.

— Хороша!

И опять молчали. И опять мысли вслух:

— А все-таки, Андрей, кого-то Ваня любит.

— Откуда ты знаешь?

— Заметила. Он даже разговора об этом избегает. Значит, что-то есть.

— Тебя, наверно, любит?

— Нет, не меня… Ревнуешь?

— Нет. Не ревную. Верю.

— Спасибо, Андрей.

Он остановился и поцеловал Зинаиду.

Долго они ходили, любуясь лунной ночью.

А ночь была удивительно хороша! Прозрачные синеватые тени от луны лежали перед каждой избой. Белые крыши играли блестками. Снег — как серебро, и звук — как серебро. Иней на ресницах — алмазинки. Серебряная лунная ночь накрыла чернозем. Казалось, он спал спокойно и беспробудно. Но это может казаться только тому, кто забывает о весне.

А весна обязательно будет.

Часть вторая

Глава первая

Больше двух месяцев прошло с тех пор, как Игнат Дыбин приехал к Сычеву. На люди выходил редко. Он выписал «Правду» и окружную газету. Много думал, сидя в одиночестве. Иной раз долго ходил по горенке из угла в угол, заложив руки за поясницу. Ежедневно помогал Семену Трофимычу Сычеву убирать скотину, подметать двор.

Когда он верхом медленно гарцевал по улице, стройный и крепко сложенный, то паховцы говорили просто: «Игнатка-бандит на жеребцу гарцует — проминку делает». Иногда вечером он заходил в избу-читальню, вежливо кланялся библиотекарше Зинаиде Ефимовне Земляковой, садился за стол, брал подшивки газет и подолгу что-то искал, сверяя, сличая. Уходя, он так же вежливо благодарил и снова кланялся. Никто не знал, какой жизнью живет Дыбин. Живет и молчит. Если случалось ему быть на сходке, то и там слушал и молчал. Постепенно его перестали замечать сельские жители, разве иной раз скажет кто-нибудь: «Игнатка-бандит на сходке был». Так и закрепилось за ним это клеймо-прозвище.

Никто в Паховке не знал о долгих разговорах Дыбина с Сычевым. В один из январских дней тысяча девятьсот двадцать восьмого года они, как и обычно, сидели вдвоем. Продолжая беседу, Сычев сказал:

— Как же это понимать, Игнат Фомич, — «ликвидировать, как класс»?

— Очень просто: кэк! — ответил Игнат и сделал ладонью так, будто подрубил дерево топором.

— Не может того быть…

Семен Трофимыч задумался, почесал голые ступни, свесив их с лежанки, и снова спросил:

— Значит, по-твоему, — «кэк»?

— Определенно.

Потом Игнат ходил из угла в угол. Семен Трофимыч продолжал сидеть на лежанке. За последний год он постарел, седина пробилась в бороде сразу двумя клоками, справа и слева: борода у него стала пегая, а голова рыжевато-серебристая.

Вот так они помолчали, помолчали, и Семен Трофимыч снова спросил:

— Ужели ж так оно и получится?

Игнат не ответил. А часы тикали и тикали.

— Как же? — допытывался Сычев после длительной паузы.

— Одно ясно: хозяйство — под корень.

— И у меня?! — ужаснулся Сычев.

— И у вас, — безжалостно рубил Дыбин. — У вас — даже в первую очередь.

— Это почему же так?

— Потому, что вы — первейший кулак на селе.

— Я?

— Вы.

— Ну-ну!