Том 2. Брат океана. Живая вода

— А меня, я чаю, не тронешь, я тебе ни к чему. Что я, не генерал, не чиновник, у меня даже лычки нету.

— Убежать вздумаю?

— Скатертью дорожка, скатертью. Я тебе — не судья и не сторож.

— А если унесу ружье?..

— Заведу как-нибудь новое. Игарку разорить, знаешь, трудно. — Игарка таинственно и многозначительно покачивает головой. — Ой, трудно!

И не знает Василий, как понимать Игарку, намекает ли он на какие-то свои неисчислимые богатства, говорит ли о своей беспредельной бедности, когда уже никакое разорение невозможно, или обиняком дает согласие: задумал бежать — бери и ружье и лодку; или подбивает на побег, чтобы поймать и представить к приставу.

— Угоню лодку?..

— Пустой разговор затеял ты, пустой… К тебе с чистым сердцем, а ты с подковыркой, — говорит Игарка.

— Да с чего это с чистым-то сердцем? — дивится Василий.

— А почему надо с нечистым? — спокойно возражает Игарка.

— Ты ведь имени моего не знаешь толком, Василий — и все, а я, может, Григорий.

— Ну и Григорий, я вот тоже не Игарка, а Егор. И душегубец и разбойник, не на пять лет сослан сюда, а навечно. — Игарка делает зверское лицо. — А ты, святой человек против меня, сидишь вот рядом со мной, ешь из одного котла. Двух генералов… разве это душегубство?! Родного отца с матерью да жену с дитем в придачу — вот душегубство. И то не хвалимся.

Видит Василий, что его постигла неудача, игра в опасного душегуба разгадана и осмеяна, и пытается кончить разговор.

— Про генералов я выдумал.

— Осечка? — Игарка смеется. — С чего так подорожали генералы: за осечку гонят на край света. Я говорю: не тоскуй, все обернется по-хорошему. Жить захочешь — живи. Нет тебе ни пристава, ни урядника, полная воля, и земля большая. Убежать захочешь — и убежать отсюда способней: в Туруханске хватятся мигом, а отсюда убежишь — узнают через полгода. Видишь, как поворачивается дело-то.

Игарка усмехается левым уголком рта. Это фамильная ширяевская улыбка, у Игарки она одновременно и горькая и веселая, у Мариши — озорная и ласковая, у Павла — дерзкая, у старого лоцмана — усталая.

Разговор окончен. Оба глядят в небо. С юга из-за тайги наползают ленивые сине-стальные тучи. Вечер тих, даже волосы не чувствуют ветра. Но тучи все-таки плывут каким-то своим верхним ветром. «Будет гроза», — пророчит Игарка и уходит вытянуть лодку на берег. Василий уходит в шалаш, не раздеваясь ложится на жесткую постель — березовые сучья, покрытые дырявой облезлой шкурой, и думает про побег, про Игарку, про Маришу. «Умно хитрит Игарка: отсюда убежать легче. Получает, наверно, за каждую пойманную душу. Но за меня не получишь, нет, не получишь!»

Василий пытается припомнить Маришу: лицо, одежду, походку. Кофта, определенно, была пестренькая, поношенная, есть такие курицы, разноцветные и немножко блеклые. Брови, кажется, широкие, густые и хохлатые, какие бывают у стариков. Но кое-что уже забылось: рост, глаза, волосы. Думает, сколько ей лет, кто она — замужняя или девушка, почему с первой же встречи доверилась ему. Подвернулся под руку случайно. Ему становится обидно: случайно встретился, случайно Игаркин станок оказался без ссыльных. Искра, залетевшая от чужого костра, а я уже расплачиваюсь, опутан — сижу не в Туруханске, а здесь. Кто знает, может быть, вся жизнь моя сгорит пожаром от этой чужой искры. Надо поскорей оборвать нить, затоптать искру!

Василий выходит из шалаша, оглядывается на Игаркину избенку. На крылечке никого нет, окошко закрыто ставнем — спят.

Он спускается к реке. Лодка тут. Ружье с собой, на плече. Надо оборвать нить!

С юга, вдоль реки, летит тугой, теплый ветер. Упругий кустарник гнется под ним в дугу, побережная трава — осока не смеет бороться, лежит смирехонько пластом. Река побелела, как крутой кипяток, и хлещет через край. Ветер колотит Василия в грудь, по голове, рвет на нем одежду, будто ярый зверь, поднятый рогатиной из берлоги.

Василий жадно вдыхает этот ветер: в нем мед и тмин, парное молоко и свежий хлеб, тепло человеческого жилья и вся живая настоящая земля.

Ударил гром, сыпанул частый и крупный, как горох, дождь.

«Теперь пора», — подумал Василий…

Утром Игарка заметил, что одной старой лодки на своем месте нету. «Не может быть, чтобы смыло». Спустился к воде, на топком илистом берегу — глубокие следы. Лодку спихнул Василий. «Совсем ошалел парень».

Следов много. От лодки они идут к сушилам, где вялится рыба. И на сушилах непорядок, недостает рыбы. «И это, знать, Василий. Эх, голова, голова… дурная голова!»

Долго с самых высоких ярков оглядывали Игарка с Нельмой реку, но ничего похожего на лодку не приметили.

— Можно догнать берегом, — сказала Нельма.

— Можно, — согласился Игарка. — Обязательно догоню.

Взял топор и ушел в лес, скоро оттуда послышался стук, Игарка рубил лесину. На стук прибежала Нельма. Она была в гневе на Василия: унес ружье, угнал лодку, обидел рыбой. Вор. Ему дали шалаш, кормили, жил как гость… Кому теперь можно верить?! Надо догнать, пускай идет пешком.