Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние

– Насчет веснушек история умалчивает… Не вздумайте выводить. Уж позвольте мне за это отвечать… Так хотите стать Устей? Ну?

Он весело вскинул голову и заглянул мне в глаза.

– Это для кино меня будут снимать?

– Вот именно.

– А у меня выйдет?

– У нас с вами должно выйти. Только предупреждаю: на полгода надо с головой, с сердцем, с печенкой в это дело влезть, иначе ничего не получится.

Он стал расспрашивать меня, как я живу, где наши работают, как я успеваю в школе. Я послушно отвечала, стараясь все время повернуться к нему левой щекой, так как все говорили мне, что я с этой стороны лучше.

Я все боялась, что он вдруг раздумает и скажет: «Вот, я рассмотрел вас как следует, вы не подходите».

– А почему вас называют Сан-Дмич?

– А это просто для сокращения: Александр Дмитриевич. Все равно так слышится: Сан-Дмич.

– А вы сами играть будете?

– Непременно. Есть и для меня одна подходящая ролишка. Денис Давыдов, поэт-партизан. «Анакреон под доломаном», – так о нем Вяземский, друг Пушкина, писал. – «Поэт, рубака, весельчак!..» Сейчас!

Он ловко прикрепил усы, надел кивер.

Столбом усы, виски горою,
Жестокий ментик за спиною
И кивер-чудо набекрень.

Это Пушкин о нем так сказал. А Языков добавил: «Наш боец чернокудрявый, с белым локоном на лбу». Про него даже Вальтер Скотт писал: «Блек каптэн» – черный капитан. И поэт это был замечательный.

– Мы его в классе еще не учили, – сказала я.

– Это поэт не из тех, которых учат. Он из тех, которых просто любят, помнят. Великолепный был малый, – добавил он вдруг очень просто и убежденно, – великолепный! «Мир и спокойствие – и о Давыдове нет слуха, его как бы нет на свете; но повеет войною – и он уже тут, торчит среди битв, как казачья пика. Вот Давыдов!» Это он сам о себе написал так в автобиографии. Правда, здорово?

Он вынул из стола большой портрет. Статный и пышный гусар был изображен там.

– Вот, знаменитый художник Кипренский таким его изобразил. А на самом деле он был вроде меня: курносый, маленький. И говорил писклявым голосом, хотя и старался басить. А как вы думаете, получится у меня? Он был адъютантом Багратиона, ну а у меня командир тоже неплох был… Я в гражданскую войну три года при Котовском состоял, с коня не слезал…

Тут стали входить разные люди. Появился опять высокий чернявый. Расщепей стал знакомить меня:

– Вот это Павлуша, Павел Иванович, оператор. Он вас сейчас попробует снять. Ну, с Ардановым вы уже знакомы. Это режиссер-лаборант, такой у него чин. А мы его просто для сокращения Лабарданом называем. Он не обижается… Верно, Лабардан?

Худой лысый человек со степенным, благообразным лицом, в белом халате, похожий на хирурга, подошел ко мне.

– А это наш гример, наш знаменитый Евстафьич… Павлуша, снимите пока ее так, без грима. Проверим, как на пленке получится.

Меня провели в небольшую комнату, где стояли большие зеркала и прожекторы. Павлуша, оператор, куда-то вышел на мгновение, а я, заметив, что на столике лежит коробка с гримом, схватила растушевку и для красоты – раз-раз! – быстро навела себе брови. Павлуша вернулся, ничего не заметил и усадил меня перед аппаратом. Явился Лабардан, они стали советоваться, как лучше меня снять.

– Меня снимать надо вот с этой стороны, мне так лучше, – предупредила я.

Жирный, вислогубый человек со смешным пучочком волос под носом заглянул в дверь, внимательно рассмотрел меня, пожал плечами и исчез. Но я услышала, как он что-то говорил за дверью. Послышался сердитый голос Расщепея:

– Слушайте, Причалин, не суйте вы в мои дела ваши рога и копыта!

– Однако вы же обещали племяшку мою еще раз попробовать, – громким, обиженным и слегка квакающим шепотом отвечал Причалин. – Каково девочке! Ночей не спит…

– Я делаю картину, а не семейный альбом. Это уж вы ими занимайтесь.

Павлуша и Лабардан слушали, перемигиваясь.

– Но я видел, там Павлуша снимает сейчас! – шипел Причалин за дверью. – Ведь это же… Как ни говорите, публика любит, чтобы было на что посмотреть. Нужен же шарм, как называют французы! Обаяние… Именно шарм…

– Крутите эту шарманку под другими окнами, может быть, вам и вынесут что-нибудь, а у моих дверей не шатайтесь. А не то, Причалин, будут вам гроб и свечи. Понимаете это?

Павлуша, оператор, и Арданов были в восторге.

– Наш Сан-Дмич сам мужик сердитый, – говорили они и кивали на дверь.

Но дверь открылась, и они стали очень серьезными. Вошел Расщепей.

– Что такое? – сразу заговорил он, вглядываясь в меня. – Что вы с собой сделали? Сыворотка из-под простокваши! Она брови себе навела! Кто вас просил? Кому это нужно? Где Причалин? Пусть порадуется… И что вы так надулись? Вы думаете, Устя должна быть зобатой?.. А ну-ка, сотрите ей ваткой!.. И не пыжьтесь, пожалуйста, сидите естественнее. Это еще что за штуки?

Подошел гример и ватой с вазелином стер мои злосчастные брови.

– Вот, Евстафьич, – объяснил гримеру Расщепей, – на Устю будем пробовать.

– Отлично, – сказал Евстафьич и вынул записную книжечку. – Это будет у нас, значит, проба номер семнадцать. Веснушчатость будем убирать, Александр Дмитрич?