Том 2. Дочь Великого Петра. Современный самозванец

— Что делать! На то и следствие.

— Зачем я ему?

— Я этого не знаю… Ведь я не следователь…

— А что, если он меня сведет с ним?..

— С Сиротининым?

— Да.

— Очень может быть… К этому надо приготовиться…

— Что же мне говорить?

— То же, что говорил… «Да», «нет», «не знаю», «не помню».

— Я ужасно боюсь…

— Пустяки… Ну, как съездил? — переменил граф Стоцкий разговор.

— Ничего, съездил, все устроил благополучно…

— А здесь?

— Здесь все по-старому…

— Старик не нюхал в кассе?

— Нет, видимо, не проверял.

— Это хорошо.

— Ну, а как же насчет завтрашнего дня? Что ты мне посоветуешь?

— Странный ты человек… Ну, что мне тебе советовать?.. Будь мужчиной и не волнуйся…

— Как не волноваться?..

— Да так. Ведь это все одна пустая формальность, все эти допросы.

— Вызывают и отца…

— Вот видишь… Поезжай-ка спать. Утро вечера мудренее.

— И то правда… Уж поздно…

Молодой Алфимов простился и уехал.

«Странно… — думал, раздеваясь и ложась спать, граф Сигизмунд Владиславович. — Что бы это все значило? Неужели он заявил на него следователю и хочет предать суду за растрату?.. Не может быть… Впрочем, о чем думать? Все это узнаем завтра вечером…»

Иван Корнильевич между тем не спал всю ночь. Нервы его были страшно напряжены.

Лакей, пришедший его будить по приказанию в десять часов утра, уже застал его на ногах.

— Корнилий Потапович уже спрашивал, готовы ли вы? — сказал лакей.

Молодой Алфимов быстро умылся, оделся и вышел в столовую, где его отец уже допивал третий стакан чаю.

Иван Корнильевич с трудом выпил один, давясь и обжигаясь. Старик зорко следил за ним из-под очков.

— Пора, — сказал он, взглянув на часы. — Без четверти одиннадцать… Едем.

— Едемте… — вздрогнул сын и послушно отправился за отцом в переднюю.

Через десять минут они были уже в здании окружного суда. Судебный следователь находился в своей камере. Их тотчас же провели туда.

— Введите арестанта Сиротинина, — сделал распоряжение следователь, предложив обоим Алфимовым сесть на стоявшие у стола следователя стулья.

Через несколько минут, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошел Дмитрий Павлович Сиротинин.

— Стража может удалиться, — сказал судебный следователь. Солдаты браво повернулись и, стуча сапогами, вышли из камеры.

— Я вызвал вас, господин Сиротинин, чтобы в последний раз в присутствии обоих потерпевших спросить вас, признаете ли вы себя виновным в совершении растраты в их конторе?

— Нет, не признаю, — твердым голосом ответил Дмитрий Павлович.

— И не имеете ни на кого подозрения?

— Нет…

— Из дела видно, что иногда, проверяя кассу, Иван Корнильевич Алфимов отсылал вас по поручениям, не предполагали ли вы…

Сиротинин не дал кончить судебному следователю.

— Я уже имел честь объяснить вам, господин судебный следователь, что подобное чудовищное предположение никогда не приходило, не приходит и не может прийти мне в голову… Я стольким обязан Корнилию Потаповичу и Ивану Корнильевичу.

— Несчастный! — тихо сказал старик Алфимов.

Иван Корнильевич сидел бледный, как смерть, потупя глаза в землю.

Ему казалось легче умереть, нежели посмотреть на Сиротинина.

— Вы видите, он упорно не сознается, господа, — обратился судебный следователь к обоим потерпевшим.

— И не мудрено, — вдруг почти громким, кричащим голосом сказал Корнилий Потапович, — ведь так вы, пожалуй, господин судебный следователь, захотите, чтобы он сознался и в растрате семидесяти восьми тысяч рублей, обнаруженной мною два дня тому назад и произведенной уже тогда, когда господин Сиротинин сидел в тюрьме, и сидел совершенно невинно… Не обвинить ли его, кстати, и в этой растрате? Как ты думаешь об этом, Иван?

Молодой Алфимов уже с самого начала понял, к чему ведет речь его отец, и дрожал всем телом.

При обращенном же к нему вопросе он как-то машинально скользнул со стула и упал к ногам Корнилия Потаповича.

— Батюшка!

— Ты сознаешься в обеих растратах?

— Сознаюсь, батюшка…

— Я не отец тебе, — воскликнул старик Алфимов, — да ты и не виноват передо мной, ты крал у себя самого, ты заплатишь мне из своих денег сто двадцать тысяч с процентами, а остальные восемьсот восемьдесят тысяч можешь получить завтра из государственного банка, я дам тебе чек, и иди с ними на все четыре стороны.

— Батюшка!

— Ползай на коленях и проси прощенья не у меня, а у этого честного человека, которого ты безвинно заставил вынести позор ареста и содержания в тюрьме… Которого ты лишил свободы и хотел лишить чести. Вымаливай прощенья у него… Если он простит тебя, то я ограничусь изгнанием твоим из моего дома и не буду возбуждать дела, если же нет, то и ты попробуешь тюрьмы, в которую с таким легким сердцем бросил преданного мне и тебе человека…

— Я прощаю его! — сказал растроганный Сиротинин.

XIX ОСВОБОЖДЕНИЕ

— Я прощаю его! — повторил Дмитрий Павлович, и слезы ручьем полились из его глаз.

Это были, если можно так выразиться, двойственные слезы.