Том 2. Искупление

Жена профессора готовила на сковороде новые порции мяса, так умело пользуясь приправами: уксусом, лучком, перчиком, толчеными сухариками, что Сашенька впервые почувствовала к ней нечто вроде признательности, ибо запах сочного мяса в такую метельную ночь пробуждает надежды и успокаивает страх. Ночь же действительно была страшная, от которой следовало прятаться всему живому: с острым ветром, с горячим морозом, черная, беззвездная, угнетающая даже сильные души. Это была все та же ночь, которая напугала Сашеньку среди заснеженных огородов, но еще более глухая, еще более оживляющая нездоровое воображение и уродующая окружающую землю.

Франя шел впереди с железнодорожным фонарем, полученным под расписку в домоуправлении. Первым делом Франя подошел к обгоревшим одноэтажным развалинам дома, в котором ранее жила семья зубного врача, и, едва не упав и не разбив фонарь о сохранившееся железное крыльцо с всевозможными завитушками и украшениями, выругавшись в сердце, в печень, в душу Бога мать, начал мерить нетвердыми шагами расстояние от крыльца к выгребной яме и далее к сараю. Сашенька, лейтенант и Вася стояли тесно друг подле друга. Ольга тоже пошла с Васей, помочь ему работать и уследить за ним. Тихо было вокруг, все спало. Только в одном домике на краю двора, грязном, покосившемся, то освещались, то потухали окна, там было неспокойно и не было сна.

— Мальчика убило, — сказала Ольга, вздохнув, — за старой баней вчера Хамчик бомбу нашел, винтить стал… Ему-то ничего, он-то целый, а братишечку убило… Пять годов… Хороший был, бойкий…

— Сколько этого барахла еще под снегом, — подходя и тоже поглядывая на неспокойные окна, сказал Франя, — уже третий случай на моем участке… Есть постановление исполкома об установлении надзора… А что сделаешь, — он вздохнул, — неприятно живется народу, а почему так… К нам в костел новый ксендз приехал из Эстонии… Образованный… Я его спрашиваю: почему так неприятно живется народу, почему так в нелюбви живут?… Потому, отвечаю сам же ему, что устал человек продолжать род свой… Отец Георг меня чуть из костела не выгнал.

Франя снова пошел к сараю, шагал, отмерял и наконец воткнул лопату в снег неподалеку от выгребной ямы. Начали копать. Сперва очистили снег, потом, попеременно отдыхая, Франя, Вася и лейтенант принялись ломом долбить верхний слой мерзлого грунта. Сашенька и Ольга убирали штыковыми лопатами мерзлую землю. Попадались черепки, камни, какие-то железные обломки, комки неприятно пахнущей гнили, замерзшие ленты-липучки, усеянные мухами. Останки Леопольда Львовича нашли неглубоко, он лежал лицом вниз, тело тронуто уже было гниением, но это еще не был скелет. Он лежал совершенно голый, но голова укутана была порыжевшей рубашкой. Вдруг появился арестант-профессор в телогрейке, видно, бобриковое пальто он уступил более сильному арестанту.

— Вам ведь не жалко то, что сейчас отдаленно напоминает человека, — сказал профессор почему-то Сашеньке, — вас гложет другое чувство: ужас перед тем, что это омерзительное когда-то могло сладко позевывать, смеяться, кушать…

«Или он внушает мне, — подумала Сашенька, — или угадывает мои мысли, неясные и страшные мне самой… Какое счастье, что я никогда не видала своего мертвого отца».

— Можно любить память о мертвом, но не тело, — продолжал арестант-профессор, — мертвых должны хоронить чужие… Почему люди стремятся видеть своих умерших близких… Это чудовищно… Большое горе, как и большая любовь, должно быть похоже на мечту… Человек исчезает вместе с жизнью, и остается самая страшная насмешка над ним: его мертвое тело… Помните, как сказано в одной из мудрых книг: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

— Идите в теплое помещение, профессор, — сказал лейтенант тихо, но постепенно все более возбуждаясь, — вы, может, не совсем понимаете ситуацию… Это не мумия этрусков… Это мой отец, убитый кирпичом по голове и закопанный в выгребной яме. Вы большая дрянь, профессор, поверьте мне… Вы хуже растлителя… Вас надо изолировать… Я с радостью набил бы вам морду, извините за грубость…

— Ах, молодой человек, — сказал грустно профессор, — подлинными гонителями философии являются не мракобесие и порок, а человеческие страдания и человеческие слезы, ибо философия делает эти страдания и слезы смешными.

— Простите его, — кинулась к лейтенанту жена профессора-арестанта, — он всегда путается в своих мыслях, говорит нелепости… Боже мой, с таким трудом удалось вытащить его из сырой камеры хотя бы на две ночи… Он сам страдал, когда умерла наша дочь… Он так страдал… Он три дня не уходил с кладбища…

Повернувшись к мужу, она сильно схватила его за рукав телогрейки и оттащила в сторону.