Том 2. Искупление

— Врешь, — сказал машинист. — На сороковом все давно завалено.

— Завалено, — ухмыльнулся начальник, — пойди узнай, сколько я сегодня вагонеток на опрокид отправил. — Он ткнул пальцем в синюю поблескивающую кучку…

— Загубишь пацанов, — сказал вдруг машинист уверенно и тоскливо. Челюсть его по-пьяному отвисла, глаза стали щелочками.

— Ты лучше за вентилятором следи, назюзюкался, — сказал начальник.

— У меня Верка следит, — сказал машинист. — А ты пацанов загубишь… Гад ты, шкура… Перед начальством на цирлах ходишь…

— Поменьше варнякай, — сказал со злобой начальник и прикрикнул: — Где ключ от кладовки?

— Сейчас Верка придет, — ответил тихо машинист, утирая катящиеся по щекам пьяные слезы.

Ким чувствовал спиной горячую бетонную стенку, сидел, высоко подняв колени, слова долетали к нему издали, как звуки, ничего не значащие, просто производящие щум. Он заснул и во сне увидел чердак, метался под раскаленной солнцем жестяной крышей в пыли среди ветоши, требовал у тетки адрес матери, кричал: родной сестры адрес не знаешь! У тетки испуганное лицо, она перебирает письма, груды пахнущей мышиным пометом бумаги. На каком-то белом клочке проступает карандашный оттиск, но разобрать нельзя. Он разглядывает этот оттиск до боли в глазах, стараясь определить, угадать адрес, хотя бы по контурам, однако усилия его безнадежны, и он начинает кричать совсем громко, так что першит горло, ругается, даже угрожает тетке. Тетка испуганно суетится и плачет.

Проснувшись, Ким моментально сам себе сказал шепотом: «Адрес — тот свет», и усмехнулся. Некоторое время он сидит тихий, опустошенный, не понимая происходящего. Перед ним топчутся ноги в резиновых, измазанных бетоном и рудой сапогах.

— Аптечка, — говорит кто-то, — положено на вентиляторе иметь аптечку.

Красноватая капелька падает на пол. Ким поднимает глаза и видит парня в проходческой резиновой шляпе, какие носят под каской в мокрых забоях. Спецовка парня перехвачена широким брезентовым поясом с предохранительной цепью, лицо густо залито брызгами, блестят только белки, а на весу он держит окровавленную кисть, согнув руку в локте. Рядом с парнем стоит медбрат, худосочный, в каске, напяленной поверх грязной курортной тюбетейки.

— Я акт составлю, — кричит медбрат, — в ящике аптечки пивные бутылки держите…

— А у тебя медпункт есть, — говорит машинист, — веди его в медпункт.

— У него заражение будет, пока дойдем, — кричит медбрат, — я акт составлю…

— Не преувеличивай, — говорит начальник. — Вася, чего он кричит… Дай ему в ухо второй рукой…

Парень улыбается, пробует что-то сказать, пошутить, но вдруг наклоняется, хватает себя зубами повыше окровавленной кисти, словно хочет перекусить руку и отбросить рану. Медбрат берет парня за плечо, и они уходят.

— Смена сегодня проклятая, — говорит начальник. — Спешит народ перед Новым годом, — он оборачивается к машинисту. — Ты Верку ищи, ключ давай.

— Бери, — говорит машинист и выкладывает на стол ключ, — я пацана пожалел, пусть отдыхает… Мы тут привыкшие…

— Ничего, — говорит начальник, — пусть вкалывает… Имя у него чудное: Ким… Это что, еврейское… или армянское?

— Это в честь Интернационала, — говорит Ким. Он поднимается, идет вслед за начальником в кладовую, берет новый блок, поблескивающий, густо смазанный.

— Ничего, — говорит начальник, — я тебя не обижу… За смену тройной наряд выпишу… Кончишь, прямо в город езжай… Петушка там тебе зажарят… Полный отгул, три дня можешь на шахту не являться… Дорогу в забой найдешь?

— Найду, — сказал Ким и, прижав блок к груди, вышел. Он пошел навстречу тянущему по штреку ветерку. У поворота сидели на корточках трое и курили.

— Эй, — крикнул один курец. — Стрелку переведи, партия сзади…

Ким оглянулся и увидал приближающийся электровоз. Он положил блок, подбежал, присел возле путевой стрелки, схватился за рукоять. Стрелка не поддавалась, рукоять была словно наглухо приварена, а электровоз уже наезжал. Тугая воздушная волна, запахи горючего промасленного металла и жженой резины обдали Кима, охватили его голову, и на мгновение вновь возникло ощущение бездны, какая-то сладковатая слюна наполнила рот, дрожь прошла по телу, он откинулся назад, не выпуская рукоять, стрелка оглушительно хлопнула, и у самого его уха, прижатого к липкой шпале, понеслись, застучали колеса вагонеток. Когда Ким приподнялся, стал на колени, к нему уже подбегал низкорослый усач с гаечным ключом в руке. Усач взмахнул ключом, затем перебросил ключ в другую руку и хлопнул Кима ладонью по каске так, что в голове зазвенело. Ким опять присел, потом начал вяло подниматься, потряхивая головой, воспринимая все происходящее сквозь легкую дымку и колокольный звон.

— А мне тюрьма, — горячился усач, очевидно, это был машинист электровоза, мне детей кормить…

— Он же новый, — говорит кто-то рядом, — пацан… Я издали думал, шахтер идет… На стрелке ж противовес надо перекидывать, пацан…