Том 2. Копья Иерусалима. Реквием по Жилю де Рэ

Возведя на трон Бодуэна V, король поручил регентство графу Триполитанскому. Рено де Шатильон, поддержавший вылазку Куртенэ, горячо одобривший изъятие должности бейли у Лузиньяна, немедленно перешел в лагерь недовольных. Известная осторожность Триполи мешала его личным планам; он явно предпочел бы бессильного Ги. Себе в утешение он занялся постройкой небольшой флотилии, которую и перевез — тайно, в разобранном виде — на верблюдах к Акабскому заливу Красного моря. Этот флот захватывал и разрушал мирно плывущие мусульманские суда, грабил и сжигал гавани. Так, эта старая скотина похвалялась тем, что пресекла ислам в его корне, наложив запрет на всякое хождение в Мекку — и по суше, и по морю. Мне довелось слышать арабскую поэму о Краке Моавитанском, зловещем логове этого зверя. Для правоверных Крак этот слыл «тоской, сжимающей горло, встающей преградой, волком, засевшим в долине». «Пришел, видно, час Страшного суда, и земля скоро погрузится в бездну небытия!» — так сказано в этой поэме. Саладин не обладал поэтическим воображением. Но он просто воспользовался возмущением среди своих и отправил на Красное море большую эскадру, которая не замедлила истребить разбойничьи корабли Рено. А вскоре и сам султан объявился во главе мощного войска, чтобы свести счеты с князем Трансиорданским. Яростный обстрел из баллист и камнеметных машин быстро поколебал стены и башни. Защитники уже теряли последние надежды продержаться еще, как яркий сигнальный огонь, зажженный в Иерусалиме и вспыхивавший от донжона к донжону, возвестил им о приближении короля.

Покрытый струпьями, изрытый язвами, уже полностью ослепший, не способный даже стоять на ногах, великодушный смертник в последний раз пришел на помощь одному из своих вассалов, да какому — предателю королевства и предателю своего короля! Он передал командование войском Триполи и приказал подать носилки. Каждое мгновение в дороге могло оказаться для него последним! Но он был уверен, что живым или мертвым, он возбудит отвагу, удвоит рвение, нашлет священный трепет на сарацинов. Сражения не было. Саладин снял осаду и неспешно, без обмана, отступил. И здесь ему надо воздать воинские почести, ибо я лично уверен, что он поступил так добровольно, по благородству сердца и величию души, оставив за прокаженным королем обманчивую радость его последней победы. Сколько рыцарства проявил он, не став оспаривать этого разбойничьего гнезда у умирающего, но преклонившись пред этими носилками, ставшими тому последним троном! И чем же был бы наш мир, спрашиваю я себя, если бы люди такой закалки объединились бы в своей доброй воле и восторжествовали бы над всеми подлецами, интриганами и эгоистами. Но все это не более чем мечта о недоступной Земле Обетованной…

Конечно же, гарнизон Крака встретил нашего короля как своего избавителя. Старый Шатильон рвал на себе волосы и посыпал голову пеплом, проливая обильные слезы раскаяния, целуя королевскую мантию. Он клялся и божился, что эта ошибка будет последней. Бодуэн был обеспокоен состоянием стен, разрушенных военными приспособлениями Саладина. Он не пожелал возвратиться в Иерусалим до тех пор, пока они не были восстановлены.

Ему оставалось прожить лишь какие-то месяцы, если можно назвать жизнью это осознанное гниение заживо. Он сохранил еще способность владеть языком; сердце его по-прежнему билось и страдало, разум жил и мыслил. Скоро он потерял стопу, затем — целиком всю руку, позже — ухо. Жанна вновь нарядилась в свой мужской костюм, чтобы сопровождать его в Крак Моавитянский. Она больше не покидала его, устроив себе походную кровать в его комнате. Она сбивалась с ног, чтобы облегчить его боли; прекрасно понимая, что любые слова утешения были бы напрасны, так как едва ли он отдавал себе отчет о своем состоянии, она развлекала его пением и рассказами, вторя себе игрой на лютне. Как и прежде, больше всего он ценил деревенские песенки за их простую и красноречивую веселость, живой мотив, за те мирные картины, что вставали в его воображении, за ясные безмятежные чувства, что они пробуждали. Все так же старательно она скрывала свое отчаяние и безутешное горе, прикрываясь неведением для пущей бодрости. Но однажды ночью, когда он наконец задремал, я застал ее плачущей. Она сидела за столом в своей излюбленной позе — позе задумчивости перед Часословом. Сияние свечи золотило кончики ее тонких пальцев. Распущенные волосы рассыпались по плечам, но они еще не были столь длинны, как в те давние дни в Молеоне. Молчаливые слезы катились по щекам. Быстрым шагом я приблизился к ней, стараясь ступать по коврам и шкурам, чтобы не потревожить сон короля. Она не замечала меня или не хотела замечать. Я опустил руки на ее плечи и прошептал:

— Друг мой, отдохните!