Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Я остолбенело таращил глаза на эту надпись и никак не мог взять в толк: человек благородного происхождения, барон — и вдруг какой-то фонарщик!.. Впрочем, вряд ли в то мгновение я вообще был в состоянии судить о чем-либо здраво, ибо никогда в жизни не приходилось мне слышать о баронах-фонарщиках; потрясенный этим открытием, я почти физически почувствовал, как мой скудный жизненный опыт и те жалкие начатки знаний, которыми нас пичкали в сиротском приюте, осыпаются с меня подобно комьям засохшей грязи.

Позже я узнал, что родоначальник фон Иохеров был простым фонарщиком, возведенным в дворянское достоинство по какой-то таинственной, не ведомой никому причине. С тех пор в их гербе наряду с другими геральдическими знаками присутствуют: рука, масляный светильнику не то шест, не то посох; из поколения в поколение род фон Иохеров ежегодно получает от городских властей небольшую ренту, безразлично, исполняют они свою «почетную должность» или нет.

Уже на следующий день барон велел мне приступать к исполнению своих обязанностей.

— Твоя рука должна научиться тому, что впоследствии будет вершить дух твой, — сказал он. — Служба не бог весть какая великая, но, как только дух твой окрепнет настолько, что бы взять ее на себя, она станет поистине королевской. Помни, сын мой, работа, кою душа отказывается унаследовать, недостойна того, чтобы ее исполняло тело.

Раскрыв рот, смотрел я на барона и только хлопал глазами, ибо ни слова не понимал в этих чудных речах.

— Или тебе хотелось бы стать купцом? — дружески усмехнулся он.

— А по утрам фонари нужно гасить? — робко выдавил я из себя.

Барон потрепал меня по щеке:

— Конечно, сын мой, с восходом солнца людям иного света не требуется.

Уже при том первом нашем разговоре я заметил, что, разговаривая со мной, барон время от времени тайком поглядывает на меня, в его глазах читался немой вопрос: «Ну, понял ты наконец?..»

И сразу жгучая боль словно каленой спицей пронизывала мне грудь, как будто тот голос, который на исповеди назвал Белому монаху мое имя, вновь давал из сокровенной глубины недоступный внешнему слуху ответ.

Какие еще особенности в облике моего новоиспеченного отца бросились мне в глаза в тот памятный вечер? Пожалуй, зоб... Да, конечно, не обратить внимания на сей чудовищный нарост с левой стороны шеи славного фонарщика было попросту невозможно, доходило до того, что воротники его сюртуков приходилось разрезать до самого плеча, иначе барон не смог бы двинуть головой ни вправо, ни влево.

По ночам, повисая на спинке кресла, сюртук преображался, теперь это был обезглавленный труп, и вид его внушал мне какой-то неописуемый ужас; но все мои страхи мгновенно рассеивались, стоило только крепко-крепко зажмуриться и вызвать в памяти образ барона, окутанный тем чудесным ореолом нежности, который, казалось, излучало все существо этого удивительно чистого человека. И хотя, глядя на моего приемного отца с его седой бородой, которая, подобно растрепанному венику, топорщилась на уродливом зобе, трудно было удержаться от улыбки, тем не менее присутствовало в натуре этого не от мира сего фонарщика нечто до того деликатное и трогательное, беззащитно-детское и доверчивое, что казалось просто невозможным обидеть или обмануть его, а когда он напускал на себя грозный вид и строго поглядывал сквозь толстые стекла своего старомодного пенсне, то не было для меня на всем белом свете никого ближе и роднее.

В такие минуты он напоминал большую сороку, которая, нахохлившись в кресле, в упор сверлит своего собеседника взглядом, словно бросая ему вызов, и только иногда в настороженных птичьих глазах мелькает предательская тень панического страха: «Но ведь ты же не посмеешь тронуть меня?!»

Дом фон Иохеров, на многие годы ставший и моим, был едва ли не самым старым в городе; множество этажей этого похожего на слоеный пирог сооружения — каждое новое поколение надстраивало свой жизненный слой и уже никогда не вторгалось в среду обитания предшественников — выдавали наследственную страсть: только вверх, ступень за ступенью, по штурмовой лестнице, ведущей в небо.

Барон оставался верен традициям рода, во всяком случае, не припомню, чтобы он когда-нибудь сходил в нижние слои — заповедное обиталище предков, многочисленные слепые бельма которого одинаково безучастно взирали на редких прохожих. Так мы и жили в двух скромных, выкрашенных белым каморках под самой крышей, между небом и землей.

Наверное, внизу, в городе, найдутся места и получше — парки, например, с вековыми деревьями, под сенью которых прогуливаются нарядно одетые люди... Ну и что, зато у нас жило свое деревце бузины, усыпанное пахучими белоснежными зонтиками цветов; росло оно в большом проржавевшем котле, предназначенном когда-то для сбора дождевой воды, стекавшей на мостовую по водосточной трубе, ныне безнадежно забитой прелой прошлогодней листвой и грязью.