Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

У господина императорского лейб-медика перехватило дух: он узнал свое изображение, которое собственноручно презентовал ей почти сорок лет назад.

Наконец она заботливо поставила портрет на место и, кокетливо приподняв рваную юбку почти до колен, пустилась в сумасшедший гавот, как в сладострастном сне мотая растрепанными патлами.

Флугбайлъ стоял как парализованный, перед глазами все ходило ходуном. «Danse macabre»[11], — сказало что-то в нем, и оба эти слова предстали видением кудряво расчеркнутых букв, как подпись к одной старой гравюре, виденной им однажды у антиквара.

Он не мог отвести взгляда от тощих, как у скелета, старушечьих ног в сползающих черных, с зеленым отливом, чулках; в ужасе хотел было броситься к дверям, но решимость покинула

его еще прежде, чем он подумал об этом. Прошлое и настоящее сплелись в нем в какую-то кошмарную явь, бежать от которой он был бессилен; кто его знает, то ли сам он все еще молод и та, что сейчас танцует перед ним, внезапно превратилась из только что прекрасной девушки в страшный труп с беззубым ртом и воспаленными морщинистыми веками, то ли ее и его собственная юность никогда не существовала и лишь пригрезилась ему.

Эти плоские культи в плесневелых останках исхоженных башмаков, которые сейчас вертелись и топали в такт, — могли ли они быть теми восхитительными ножками, что когда-то сводили его с ума.

«Да она свои опорки, похоже, годами не снимает, иначе они бы уже рассыпались. И спит в них, — мелькнул обрывок мысли, властно вытесненный другим. — Как страшно, человек еще при жизни истлевает в невидимом саркофаге Времени».

— А помнишь, Тадеуш, — сипло пролепетала Богемская Лиза:

Ты холоден как лед,

сжигаешь всех дотла —

чарующий огонь — ни пепла, ни тепла.

Тут она, как бы вдруг придя в себя, запнулась, бросилась в кресло, сжалась в комок, сраженная внезапно налетевшей безымянной болью, и, плача, спрятала лицо в ладонях...

На мгновение овладев собой, императорский лейб-медик собрался было с духом — и тут же снова обессилел. Он совершенно отчетливо вспомнил беспокойно проведенную ночь: как всего лишь несколько часов назад во сне, пьяный от любви, сжимал в объятиях цветущее тело юной женщины, то самое, что сейчас лежит перед ним худое, в лохмотьях, сотрясаемое судорогами рыданий.

Дважды он открывал рот и вновь, не издав ни звука, закрывал — не было слов.

— Лизель, — выжал он наконец, - Лизель, тебе очень плохо? — Блуждая по комнате, его взгляд остановился на пустой деревянной миске из-под супа. — Гм. Да. Лизель, могу ли я тебечем-нибудь помочь?

В былые времена она ела с серебра; содрогнувшись, он взглянул на грязную постель — гм, и... и спала на белоснежных простынях.

Не отрывая от лица ладоней, старуха резко качнула головой.

Слышны были ее глухие сдавленные всхлипы.

Его фотография смотрела на него в упор, мутное зеркало у окна бросало косой луч на весь ряд: сплошь стройные кавалеры, всех их он хорошо знал, с иными, чопорными поседевшими князьями и баронами, встречался до сих пор, и среди них он сам с искрящимися весельем глазами, в сюртуке с золотыми позументами, с треуголкой под мышкой.

Едва лейб-медик заметил портрет, как невольное желание потихоньку унести его с собой заставило протянуть руку, но тут же, опомнившись, он пристыженно отдернул ее.

Флугбайль перевел глаза на Лизу, и горячее сочувствие вдруг охватило его: спина и плечи старухи все еще содрогались от сдерживаемых рыданий.

Позабыв о ее грязных волосах, он осторожно, как будто не доверяя себе, положил руку ей на голову, робко погладил.

— Лизель, — почти прошептал он. — Лизель, только не подумай чего-нибудь, ну да, я понимаю, тебе трудно. Ты ведь знаешь, — он подыскивал слова, — ну да, ты же знаешь, что... что сейчас война. И-и все мы, конечно, голодаем... во время... войны.

Он смущенно сглотнул, поймав себя на том, что лжет, ведь он-то сам и дня не голодал, даже свежеиспеченные соленые палочки с тмином ему «У Шнеля» тайком совали под салфетку.

— Ну да... теперь, когда я знаю, как тебе тяжело, ты, Лизель, можешь ни о чем не беспокоиться; само собой разумеется, я тебе помогу. Ну а там, глядишь, и война, — он старался говорить как можно веселее, чтобы подбодрить ее, — может быть, уже послезавтра кончится, и тогда... и тогда ты, конечно, снова сможешь своим ремеслом... — он сконфуженно запнулся, вспомнив, кем она была, в ее случае едва ли можно говорить о «ремесле», — гм, да... зарабатывать на жизнь, — скороговоркой завершил он фразу, так и не найдя лучшего слова.

Она нащупала его руку и молча, с благодарностью поцеловала. Лейб-медик почувствовал слезы у себя на пальцах, хотел было сказать: «Ну же, оставь наконец», но только беспомощно стал оглядываться по сторонам, пряча в смущении глаза...

Некоторое время оба молчали.

— Я благодарю, — глухо всхлипнула она наконец, — я благодарю тебя, Пинт... благодарю тебя, Тадеуш. Нет, нет, никаких денег, — поспешила она добавить, догадавшись, что он снова собирается предложить свою помощь, — нет, я ни в чем не нуждаюсь.