Том 2. Машины и волки

Профессор опять рассердился, засопел, зафыркал, спрятал глаза в волосы, поднялся из-за стола, крикнул в дверь, ведущую в кухню: – «Маша, сапоги!» – и пошел в кабинет одеваться. Расчесал брови, бороду, усы, лысину, – надел сюртук, засунул в задний – в фалде – карман свежий носовой платок, – обулся в сапоги с самоварно начищенными головками и рыжими голенищами, – посмотрел за окно: подана ли лошадь? – лошадь у парадного уже стояла, кучер Иван, двадцать лет проживший у профессора Кокосова на кухне, смахивал с сиденья снег.

Комната профессора Анатолия Кузьмича Лозовского не была похожа на квартиру Кокосова. Если квартира Кокосова законсервировала в себя рубеж девяностых и девятисотых российских годов, – то комната Лозовского возникла и консервировалась в лета от тысяча девятьсот седьмого до девятьсот шестнадцатого. Здесь были тяжелые портьеры, широкий диван, бронзовые голые женщины в качестве подсвечников на дубовом письменном столе, – стены затянуты были коврами и висели на коврах картины, второй сорт с выставок «Мира Искусств». Лозовский спал на диване, и не один, а с молодой, красивою женщиной, – крахмальная его манишка валялась на ковре на полу. Лозовский проснулся, тихо поцеловал плечо женщины и бодро встал, дернул шнурок занавески. Тяжелая суконная занавесь поползла в угол, и в комнату пришел снежный день. Радостно, как могут глядеть очень любящие жизнь в самих себе, Лозовский посмотрел на улицу, на снег, на небо, заботливо, как это делают по утрам холостяки, оглянул комнату, – и, прежде чем пойти умываться, в пижаме и лаковых ночных туфлях, стал убираться в комнате, убрал со стола, поставил на книжный шкаф недопитую бутылку красного вина, – вазу с печеньем поставил на книжный шкаф, на нижнюю полку, – перебрал на столе пепельницу, чернильницу, блокноты, книги. Воткнул в штепсель провод от электрического чайника, всыпал в чайник кофе, женщина спала, и видно было, что эта женщина того порядка женщин, которые любят и отдаются любви тихо и преданно. Она сказала, просыпаясь:

– Милый, – открыла счастливо глаза, увидела бодрый зимний день, снег на деревьях, – поднялась с постели, сложила молитвенно руки, счастливо крикнула: – Милый, – первый снег, зима, милый…

Профессор большие белые свои руки положил на плечи женщины, прислонил ее голову к себе, сказал:

– Да, да, зима, – весна моя, ландыш мой…

В это время позвонил телефон. Телефон у профессора висел над диваном, за ковром. Профессор взял трубку, – «да, да, вас слушают». – В телефон говорили из штаба, спрашивали, не надо ли прислать за профессором автомобиль.

Профессор ответил:

– Да, да, пожалуйста! Об операции нечего беспокоиться, она пройдет блестяще, я уверен. Насчет машины – пожалуйста, – тем паче, что мне надо перед операцией заехать по делам. Да, да, пожалуйста, к восьми часам. –

Профессор повесил трубку и сказал женщине, радостно, с гордостью:

– Ландышек, одевайся, за мной зайдет машина, я тебя прокачу и отвезу к тебе домой. Спеши! – И он обнял женщину, положив голову к ней на плечо. Обнял женщину и положил голову так, как делают это очень счастливые люди.

Было уже без четверти восемь. Мужчина и женщина, поспешая, счастливые, одевались. Профессор, одеваясь, налил в китайские чашечки кофе. Женщина, улыбаясь счастливо, застегивала ему запонку накрахмаленной манишки. Перед тем, как уйти из дому, профессор с торжественным лицом и с неким почтительным страхом звонил в телефон: всякими окольными телефонными путями профессор проник в ту телефонную сеть, которая имела всего-навсего каких-нибудь тридцать-сорок проводов, – он звонил в кабинет дома номер первый; почтительно он спрашивал, не будет ли каких-либо новых распоряжений; твердый голос в телефонной трубке предложил приехать сейчас же после операции с докладом. Профессор сказал: «всего хорошего, будет сделано», – поклонился перед трубкой и не сразу повесил ее. – Машина уже рявкала перед подъездом.

В день операции, утром, до операции, к Гаврилову приходил Попов. Это было еще до рассвета, при лампах, – но разговаривать не пришлось, потому что хо-жалка повела Гаврилова в ванную ставить последнюю клизму. Уходя в ванную, Гаврилов сказал:

– Прочти, Алеша, у Толстого в «Отрочестве» насчет ком-иль-фо и не ком-иль-фо. – Хорошо старик кровь чувствовал! – Это были последние слова перед смертью, которые улышал от Гаврилова Попов. –